Расколотое небо

— Ну ладно. — Щепкин нехотя качнул головой.

Глазунов подтолкнул его, они быстренько залили страшную смесь в бак. В цилиндры для запуска Нил Семеныч нашприцевал из банки остатки хорошего бензина.

Щепкин не очень охотно полез в кабину «ньюпора», завертел ручку динамо-пускача.

Глазунов крутнул пропеллер, отскочил от винта. Грохнуло, заревело, застучало. Аэроплан окутался черным жирным дымом, казалось, горит. Дым и копоть полезли по полю, расползаясь, как каша. Мотор умолк. Из дыма, кашляя и отплевываясь, вылез Щепкин, сказал:

— Гибель. Лучше не надо! Взлететь на этом кошмаре, конечно, можно. А вот где сядешь?

Дождавшись, когда дым уполз, Щепкин снял сапоги, гимнастерку, улегся на чехол с капота, подставил голую спину солнцу. Глазунов огорченно хмыкал, разглядывал масляные руки, вздыхал:

— Будет бензин, как думаешь? Я думаю, не будет! Автороте уже вторую неделю ничего не дают! Как жить? Непонятно.

Солнце, хоть и утреннее, зажаривало на полную катушку, дальние купола церквей дрожали в зыбком, горячем воздухе. Часовые у ангаров попрятались в тени.

Глазунов теребил ус, покашливал, уставившись в небо. Щепкин покосился на него, усмехнулся, непременно сейчас начнет какой-нибудь до чрезвычайности глубокомысленный разговор. И верно:

— Ты здоровый, Даня?

— Это — к чему?

— Почему у тебя девушки нет?

— А разве это обязательно?

— А то нет! Вон некоторые наши уже здесь позаводили подружек. Девица на авиатора смотрит знаешь как? Млеет! Вот увидишь, скоро свадьбы играть в отряде будем! А ты все один да один.

— Так вышло… — проворчал Щепкин. — Брось ты этот разговор. Не люблю.

— Думаешь, если у тебя физия подпорчена, так это все?

— Отстань! — с тоской сказал Щепкин, поднялся, шлепая босыми ногами, пошел к дачке. Зачерпнул ковшом воды из бочки, вылил на голову, попил, сел на ступеньках, обсыхая.

Вот старый черт, разбередил душу!

Глядел на небо, на деревья, опушенные уже зеленью, невесело посвистывал. В общем-то верно, у других дела сердечные на ходу, а ему, если честно, вспомнить нечего.

Была, правда, в Саратове первая любовь.

Катя-Катенька. Резал он на весенней коре ее и свои инициалы, пронзенные стрелами сердца истекали березовым соком. Чтобы об ручку пройтись, не решался, глядел только издали и чувствовал, как от одного созерцания сладко ноет сердце. Свет-Ленечка, узнав о тайности чувств, хохотал: «Вот чудак! Да отведи ее в кустики… Она такое покажет!»

Не поверил. По всем правилам маркиза Квинсберри устроили кулачный бой с Ленечкой во дворе гимназии. Бились не до первой крови, как обычно было принято в мальчишеских боях, до полной победы. Инспектор застукал, когда он сидел верхом на измочаленном, окровавленном Ленечке, а тот, всхлипывая от злости, ел землю и отказывался от поганой клеветы. Сгоряча пнул и инспектора, чтобы не мешал. Такого в гимназии за все времена не было. Из гимназии, естественно, поперли. Ленечка орал, что не Щепкин виновен, плюнул, ушел, несмотря на ужас семейства, из солидарности из гимназии сам. Показывал честность, и впрямь оказался честным. Папаша его отправил в Питер, подальше от городских скандалов, но перед отъездом встретились.

— Хоть ты и дурак, — сказал Свентицкий. — А друг. Не стоит обращать внимания на женщин! Черт с ними! Пусть они на нас внимание обращают! Ты только не забывай, пиши!

Писать Щепкин не собирался. Но вскоре после отъезда встретил Катерину в городском саду. Каталась с подругой на качелях, чистенькая, плотная, холеная. Уставилась на Щепкина с интересом:

— Это правда, что вы в меня влюблены?

Щепкин онемел от ужаса.

Катенька отослала взглядом подругу, сунула пухлую ручку под мышку ему, повела по парку. Приказала взять лодку на пруду, поехали вдоль аллей. Косилась на него умудренными глазами, несмотря на то, что и семнадцати не было, лиф платья разрывала пышнота, ножки тоже были уже толстоваты и зрелы. Из гущи парка выбрались на берег. Она взяла его за руку, посмеиваясь, заглядывала в лицо, влекла подальше от людности.

Потом огорченно рассматривала порванный второпях чулок и морщилась:

— Ах какой вы неловкий!

Щепкин, не слыша, лежал на траве, ошалело смотрел в небо. Оно качалось. Неизвестное чувство всемогущества владело им. Казалось, после всего, что случилось, возьмет земной шар на ладонь, подкинет, будет играть, как мячиком.

То, что Свентицкий оказался прав и Катенька не противилась (скорее, наоборот), уже не мучало.

Через неделю, все еще шалый от радости, прибежал на свидание. Юная дева сидела на той же лодке с каким-то юнкером, отплывала в тот же конец пруда, прощально, смеясь, помахивала ручкой.

Мир рушился…

Брезгливое чувство грязности не проходило долго.

Уже став авиатором, он не раз наталкивался на усиленное внимание к своей особе.

Относил это за счет моды. Потом понял: нет, не только мода.