Расколотые небеса

Среди того немногого имущества, что сохранилось у него с тех пор, когда он незаконно носил имя графа Бежецкого, было несколько дисков, содержащих весьма ценные данные. И вот эти диски с краткой пояснительной запиской он сейчас оставил на столе. Хотел добавить несколько слов от себя на прощанье, но рука не поднялась написать даже куцую строчку…

Перед тем как выйти, он заглянул в спальню и взглянул последний раз на милый профиль.

«Все, пора…»

Маргарита услышала щелчок замка и открыла глаза.

Конечно же, она не спала и слышала все перемещения Александра по дому. Но она тоже, как и он, боялась прощания. Какие можно слова подобрать, чтобы выразить все бушующее сейчас в душе?

Ну, вот и все. Она проводила его в последний раз, чтобы он больше не вернулся. Когда-то это должно было случиться – все на свете, даже самое лучшее, имеет конец.

«Может, догнать его, остановить?.. Бог с ним, с этим переходом. Найдется, в конце концов, и другой доброволец. Хотя бы тот, с другой стороны…»

Маргарита цеплялась за последнюю соломинку, хотя твердо знала – не догонит и не остановит. Он был еще здесь, но судьба его была уже предрешена.

Женщина встала, накинула вместо халата мужскую рубашку, сброшенную вчера на стул у кровати (как это по его, по-сашиному), и прошлась босиком по комнате. Ей было все равно – увидит ее кто-нибудь здесь в таком все объясняющем наряде или нет. Потеряв свою частичку, она тоже как бы отдалилась от мира с его условностями и предрассудками.

«Все. Мое служение Родине закончилось, – думала она спокойно, хотя сейчас ей более подобало бы рыдать или биться в истерике. – Я слишком многое отдала, чтобы кто-нибудь мог упрекнуть меня в чем-то. А я сама – подавно. Как только это последнее мое дело будет закрыто – подаю прошение на высочайшее имя об отставке. Буду доживать свой век в деревне…»

Она вошла в кухню. Посреди стола лежал большой увесистый пакет из желтоватой плотной бумаги – в таких обычно перевозят документы.

«Вот это новость? Это что – прощальный привет мне? Если письмо – то когда он успел написать все это? Тянет на роман…»

Она вынула из кухонного стола столовый нож (если плоский штык можно было считать таким сугубо мирным инструментом) и вскрыла плотную оболочку – таких пакетов на своем веку она повидала немало, и это нехитрое дело было уже возведено у нее в степень автоматизма. На столешницу выпало несколько радужных лазерных дисков в прозрачных пластиковых конвертиках. Никакой маркировки, никаких надписей – обычные болванки. Маргарита вынула один, перевернула. Так и есть, записан почти под завязку.

«Что это еще за записи…»

Пошарив в пустом конверте, она извлекла на свет Божий последнее, что там было, – листок бумаги, исписанный с одной стороны знакомым почерком на три четверти.

«Ваше превосходительство, – прочла она официальное обращение – такими начиналась львиная доля рапортов от подчиненных. – Конечно, данное деяние попадает под статус служебных нарушений, если не преступлений, но…»

* * *

Ларион Коробейников посмотрел на часы, вздохнул: третий час дня, а гость хозяйский все храпит и храпит. Будто у себя дома! Ладно, хоть тазик не понадобился…

Дворецкий прошел в библиотеку и остановился у двери в нерешительности – близнец Александра Павловича раскинулся на тесном ему диванчике, мучительно запрокинув голову на подлокотник и выводя носом такие рулады, что чертям на том свете было тошно. Одна нога у него свешивалась до полу, а вторая, в неснятой туфле, покоилась на втором обтянутом кожей подлокотнике. Слуга еще ни разу не видел хозяина в таком состоянии, но он сейчас очень живо напомнил ему бывшего – лейб-гвардии гусарского полка поручика барона фон Зейдлица.

Уж на что вроде был немец, а недели не проходило, чтобы не нарезался его благородие в том или ином приятном обществе до положения риз. А поскольку партикулярного платья вояка не признавал, то практически вся мягкая мебель в доме была перепорчена гусарскими шпорами. Завалится, бывало, вот так на софу, а поутру за распоротую обивку ему, Лариону, в ухо… И никуда не денешься – молод еще господ менять, да и в профсоюз дворецких вступить – огроменный взнос нужен, а там – еще и помесячно. Платил же его благородие по-божески, упокой Господи его грешную душу – в том же славном деле, что новый хозяин отличился, смерть геройскую принял.

«Эх, видно, всего немецкого в нем и было-то, что имя родовое, – в который раз пожалел неудачливого барина Ларион. – Был бы настоящим немцем – сухим, да расчетливым – не полез бы в такую заварушку… Вон сколько офицерского чина по домам да по казармам отсиделось. Хоть и без орденов и чинов новых, да живы-здоровы…»

Коробейников почесал в затылке, и мысли его приняли иное направление.