Расколотый мир

Леди Шарлотта направилась к своим покоям в замке Вейн, как только закончились сердечные прощания с гостями и высокая делегация в сопровождении Люка и его молодой жены ушла в сторону телепорта. Что бы ни было, хоть небо падай на землю, а этикет и умение держать себя в высшем обществе никто не отменял. Графиня, оставив младших детей пить чай в гостиной, шла по длинным коридорам дворца ровно, стараясь не торопиться, сдержанно кивала на книксены служанок и поклоны слуг – и чувствовала себя так, будто несет тяжелый кувшин, полный едкого и плотного, как ртуть, готового перелиться через край горя. Стоит только чуть дрогнуть…

Луциус же наверняка знал, все знал. Сейчас вставали одна к одной все недомолвки и оговорки, и его спешка, и отчаянная страсть, и тоска в голубых глазах, и вина там же.

Одного он так и не узнал – что она его простила. Хотя наверняка понял.

Леди Лотта поднималась по лестнице, сжимая перила до белизны в пальцах и думая, что нужно принять успокоительное, потому что так сердце не болело никогда, и снотворное, чтобы заснуть, а дальше будет легче, лучше… но, зайдя в свои покои, она не стала включать свет в спальне. Та была полна бесцветного серого сумрака. Графиня подошла к окну, глядя на бьющие в стекло косые струи бешеного ливня, приложила к стеклу ладонь и надолго замерла. Серо было за окном, серо в спальне, серо и бесцветно внутри. Душа выцвела в одно мгновение – когда прозвучали слова о смерти Луциуса Инландера. Любимого. Ненавидимого. Единственного.

Леди Шарлотта простояла так, наверное, вечность и, задохнувшись, когда ее обняли знакомые руки, прижали к себе, всхлипнула – сон, дурной сон! – и развернулась. И наконец-то заплакала.

Это был Люк.

Он молчал, сжимая крепко, болезненно вздыхая, – выросший, любящий ее сын. До боли любимый, к стыду ее, гораздо больше, чем Берни и Рита. Растерянный, и потерянный, и не знающий, что делать сейчас, и, вероятно, страшно опасающийся материнских слез, но пришедший сюда.

– Мне жаль, – бормотал он. – Жаль.

– Я не верю, – повторяла она. – Не могу поверить. Не верю!

И Люк снова растерянно проговаривал:

– Мне жаль. Жаль, мам.

Она горько улыбалась сквозь слезы и никак не могла остановиться: плакала, вспоминая сегодняшнее утро, и свое недоверчивое короткое счастье, и как не хотел Луциус уходить. Чувствовал же. Наверняка. Или точно знал?

Проклятая корона дважды забрала его у нее.

Все когда-нибудь кончается. И самые горькие слезы тоже. И силы. Леди Лотта, ослабев, почти повисла на сыне, и тот аккуратно усадил ее в кресло, налил воды.

– Оставайся здесь, матушка, – сказал он глухо. – Я не хочу, чтобы ты была одна. Прикажу Маргарете тоже остаться.

– Нет, – твердо ответила леди Шарлотта, хотя она так обессилела, что даже говорить было трудно. – Мне нужно попрощаться… увидеть все своими глазами. Я уйду в Лаунвайт и доеду до Холма королей. А потом… мне необходимо помолиться, Люк, побыть в одиночестве. Но я вернусь сюда. Больше мне там делать нечего.

– Я отвезу тебя, – Люк принял опустевший стакан, поставил его на тумбу.

– Нет, – еще тверже сказала мать. – Я возьму Берни. Ты должен быть с женой. Что ты еще там натворил, Лукас Бенедикт?

– Ох, мам, – сказал он хрипло, очень знакомым виноватым взглядом посмотрел на нее и склонил голову. И леди Лотта, снова задохнувшись от горя, встала, погладила его по волосам и мягко толкнула к двери.

– Иди, Люк. Иди. Я справлюсь, сынок.

Холм королей был оцеплен, освещен прожекторами, и снизу, от дороги, было видно, как копошатся там люди, подъезжают машины следователей и медиков, подлетают листолеты спецслужб, как грузят найденные останки в спецавтомобили. Ураган рассеивался моросящим туманом, и водяная дымка, подсвеченная прожекторами, окутывала холм огромным сияющим куполом.

Леди Лотта, в плаще, темном платке и полумаске, покинув машину, где остался недоумевающий и встревоженный Берни, молча смотрела наверх – на белоснежные осколки, которыми был теперь усеян холм, и руины, в которые превратилась ранее потрясающая своей величественностью усыпальница. У линии оцепления графиня оказалась не одна: помимо зевак и возбужденных журналистов, здесь собрались родные и близкие погибших, тихие, потрясенные. Те, кому повезло не присутствовать на церемонии. Большинство тоже было в полумасках. То и дело к кому-то из них подскакивал какой-нибудь бойкий репортер, совал в лицо микрофон, пытаясь вытянуть хотя бы пару слов. От журналистов отворачивались.