Расколотый разум

– Джен! Ты же знаешь, это против правил! – говорит кто-то.

Люди становятся на колени, доставая красные, синие и желтые пилюли. Я сдерживаю порыв пнуть под зад того, кто ко мне ближе; вместо этого я направляюсь в свою палату. Да. Я нарушу любое правило, перейду любую черту. Я готовлюсь к битве, ведь скоро прибудет подкрепление.

* * *

Что-то болит. Вне пределов досягаемости. Что-то, от чего бросает в дрожь. Что-то окровавленное, но не оказавшее мне сопротивления. Этот темный стыд. Слишком личная, невыносимая боль.

* * *

Посетители приходят и уходят. Когда они уже идут к выходу, я всегда иду за ними, втираюсь к ним в доверие. Когда они пройдут в дверь, я буду с ними. Это же так просто. Не важно, что меня всегда останавливают. Однажды это сработает. Никто не заметит. Никто и не поймет, в чем дело, пока не настанет очередной обед или ужин. Тогда я буду уже далеко. Я непременно это сделаю. Уж точно в следующий раз получится.

* * *

Тут есть женщина, вокруг нее всегда люди. Посетители с утра до ночи. Все ее любят. Она одна из тех, кому повезло. Не знает, где она, не всегда узнает своего мужа или детей, носит памперсы, не помнит многих слов, но она милая и невозмутимая. Опускается все глубже, но с достоинством.

С другой стороны, ветеран Вьетнама одинок. Никто к нему не приходит. Он долго и громко переживает дни своей славы или своего кошмара, в зависимости от дня или даже часа. Он участвовал или же нет в бойне, одной из самых знаменитых. Какие-то детали звучат правдивее других. Как сбрасывали труп козы в колодец. Как льется кровь, когда перерезаешь вену. Как и я, он понимает, что это его наказание за преступления прошлого.

* * *

Сегодня Джеймс приехал домой из одной из своих поездок. Из Олбани на этот раз. Нудное дело, как он сказал. Его график стал свободнее, как и мой.

Как и я, он не стал с годами медлительнее. Все такой же упорный, такой же увлекающийся, как и в тот год, когда мы заканчивали школу. А у меня всегда это возбуждение, чувство открытия, не важно, долго ли он отсутствовал. Не то что обычная доброжелательность. Слишком резкий, слишком угловатый для большинства. И темный. Вот откуда эта мрачность в Марке, и внешняя, и внутренняя.

Джеймс уже было сел, но передумал, пересек комнату и поправил моего Кальдера на стене. Потом возвращается. Наконец, садится в кресло, но не расслабляется. Сидит на самом краю сиденья, притоптывая какому-то ритму. Всегда в движении. Доводит людей до грани, сам не знает, что выкинет потом. Потрясающе полезное оружие в суде и в жизни. В мире, где все ведут себя предсказуемо, Джеймс похож на эксплоративную операцию: режь и изучай, ты обязательно что-нибудь найдешь. Иногда что-то плохое. Но чаще – приятное. Тем не менее сегодня он необычно тихий. Он ждет немного, прежде чем заговорить.

– Выглядишь ты дерьмово. Но я представляю, что это лишь тень того, как ты себя чувствуешь.

– Ты всегда называл вещи своими именами. Его черты размыты при свете раннего утра. – Ты мог бы включить свет?

– Мне так больше нравится. – Он снова замолкает. Он вертит что-то в руках. Я подаюсь вперед. Какой-то медальон с гравировкой, на цепочке. Он почему-то важен. Я протягиваю руку ладонью вверх, в универсальном жесте, означающем «дай мне». Но он не обращает внимания.

– Ты забыла о нем. – Медальон висит на одном пальце, раскачиваясь взад-вперед – это может оказаться проблемой.

Я пытаюсь вспомнить. Здесь должна быть какая-то связь. Но она ускользает от меня. Я снова тянусь за ним, на этот раз хочу взять, а не просить. Но Джеймс отдергивает руку, отказывая мне. И вдруг он исчезает. Острое чувство утраты, смахиваю слезы с ресниц.

Люди здесь так быстро приходят и уходят.

* * *

Мы с Марком сидим в большой комнате. Он умоляет:

– Пожалуйста, мам. Ты знаешь, я бы не просил, если бы это не было важно.

Я пытаюсь понять. На нас смотрят люди. Сцена! Телевизор выключен, а им хочется драмы. А вот и драма, мы с Марком в главных ролях. Но я все еще не понимаю, о чем он говорит.

– Мам, это всего лишь до конца года. Пока мы не получим бонусы.

Его волосы давно не видели ножниц. Он еще женат? Была какая-то девушка. Что с ней случилось? Он выглядит ужасно молодым, все они ужасно молодые. Фиона еще младше, но она приглядывает за ним. Когда он на спор разбил бейсбольной битой окно гаража у Миллеров, именно Фиона постучала в их дверь и предложила стричь их газон в течение шести недель, чтобы расплатиться.

– Тебе не нужно было так поступать, – говорю я. – Нужно было взять на себя ответственность.

– Мам, оставайся тут, со мной.

– А вчера ты пришел домой пьяный. Я застала Фиону оттирающей рвоту с коврика в гостиной. Фиона присматривает за тобой.

– Да-да, как всегда, Фиона. Ты даже не представляешь, как меня это бесит.

– Что ты такого сделал, что даже младшая сестренка тебя не прикрывает?

– Мам, я клянусь, я обещаю тебе, что это последний раз. – Он начинает злиться. – У тебя все равно есть больше, чем тебе нужно. Рано или поздно это все равно будет принадлежать мне или Фионе. Можно же дать немного заранее?