Раскрыть ладони

Словно по команде люди, кольцом обступившие место будущей сцены, замолчали. Умолк даже продавец лашиков — сладостей из обжаренного в масле и щедро посыпанного истолченным сахаром теста, хотя еще минуту назад громогласно и заманчиво предлагал свой товар всем желающим. Джер тоже покосился было в сторону источающего приторный аромат лотка, но все же вздохнул и отвернулся. Зато не отвернулись другие, в частности, трое детишек, которым дородная матушка вручила по лашику, со строгим указанием сначала сдуть лишний сахар. Да таким толстякам сладкое вообще не стоило бы кушать! Вон, отдали бы лучше тому мальчишке, что смотрит жадными глазами на готовящихся к чарованию Поводырей. Худющий, можно сказать, заморенный… Стойте-ка! Знакомая у него одежка. И эта вышивка на плече… Приютский. Значит, в Доме призрения по-прежнему не в чести хорошая кормежка? А впрочем, может, парень просто начал израстаться. Помню, как окрестные кумушки судачили о моей худобе, когда я был маленьким, и как за глаза обвиняли мать в том, что не следит за здоровьем сына, а может, и вовсе морит голодом. Видели бы они, сколько я тогда ел! Чуть ли не больше, чем сейчас. А мяса на костях не прибавлялось, словно вся еда сгорала в моем животе, как в хорошо разогретой печи…

Флейты легко коснулись губ, тонкие пальцы пробежали по дырочкам, и над площадью взлетела песня без слов, а следом потянулись… Да, именно потянулись. Ленты, до того сложенные ровными кольцами на камне природной мостовой.

Небесно-голубая и кроваво-алая. Шириной примерно с половину ладони. Настоящий шелк, блестящий и послушный любому велению. Особенно, велению души. С каждой новой нотой еще один локоть ленты поднимался в воздух, паря, словно орел, на невидимых глазу потоках. Я тоже не мог видеть сеть чар, плетущуюся Поводырями, но зато чувствовал. По меняющемуся натяжению занавесей, о междоузлия которых и опирались, карабкаясь вверх, заклинания Поводырей.

Наконец, шелковые змеи зависли над мостовой целиком, от голов до кончиков хвостов. Мелодия на мгновение остановилась, но не запнувшись, а напротив, предвосхищая грядущее торжество, и пустилась во все тяжкие, увлекая за собой обе ленты.

Складка, складка, складка, оборот, еще складка, перегиб… Уследить за всеми движениями невозможно, потому что глаза предпочитают восторженно расширяться, наблюдая за рождением шелковых драконов. Наполненные воздухом, почти бесплотные, окаймленные лишь тонким контуром искусно сплетающихся лент плоды воображения. Прекрасные. Завораживающие. Танцующие друг с другом под звуки чудесной мелодии.

Я знаю, из чего состоит это чудо. Знаю, что биение сердца каждого из Поводырей дыханием передается от губ к чарам, удерживающим ленты в воздухе. Но как бы мне хотелось НЕ знать. Просто следить, как мальчишка, за полетом волшебных зверей и… Мечтать. О том, что или сам когда-нибудь смогу сотворить нечто подобное. Или повстречаю настоящего дракона.

Мечты, мечты… Они только смеются надо мной. Поманили и бросили на произвол судьбы, а та оказалась стервой, не дай боги еще раз свидеться! Не надо было мечтать. Надо было тупо и скучно жить. Тогда и разочарований бы не возникло, и больше пользы принес бы. Хоть кому-нибудь.

— Я же сказала, сдуй! — недовольно шепнула мать пацану, который, засмотревшись на представление, потянул в рот приторно-белый от сахара лашик.

Ребенок оказался послушным, а может, просто испугался возможного наказания, и дунул. Изо всех сил. Направляя облачко тонкой пудры прямо в лицо одного из Поводырей.

Девушка не ожидала столь невинной подлости от милых ребятишек, потому не успела ни отшатнуться, ни задержать дыхание, и надрывно закашлялась, отпуская от губ флейту, а алый шелковый дракон одновременно забился в судорогах. Второй Поводырь не рискнул бросить своего питомца, но мелодия все равно сбилась, нарушила свое течение, и ленты… Взбесились, превратившись в ураган.

Все произошло так быстро, что народ не сообразил расступиться еще дальше, освобождая место для вышедших из повиновения чар, а мальчик, тот самый худышка, стоящий в первых рядах, оказался слишком близко от одного из рассекающих воздух шелковых колец.

В следующий миг мне показалось, что возвращается старый кошмар. Поднятое в воздух, запутавшееся в лентах, отчаянно бьющееся и только больше увязающее в красно-синей паутине тельце. Отличие было только в одном. В полной тишине. Мальчик не кричал, как не издавали ни звука замершие в ужасе зрители. Прошла очень долгая минута прежде, чем зеваки попятились назад, а какая-то женщина всхлипнула:

— Да помогите же кто-нибудь!

Ответом было молчание. И виновато-равнодушные взгляды. Мол, мальчишка приютский, а там их и без него много остается. Одним больше, одним меньше, невелика потеря — вот, что читалось в глазах людей. Читалось слишком ясно и слишком жестоко.

А вот в глазах демона, к которому я повернулся, надеясь найти помощь, жили совсем другие чувства. Спокойствие и бесстрастное ожидание развязки.

— Ты же можешь…

Но слова прилипли к языку, когда Джер растянул губы в холодной улыбке:

— Сам. Только сам.