Расовые мифы нацизма. Врага надо знать!

Если вспомнить наиболее заметную национальную группу — французских гугенотов, — то французский историк Шарль Вайс отмечает, что и при Фридрихе Великом, спустя 70 лет после переселения гугенотов в Пруссию, на их родном французском языке «говорили в Берлине, Магдебурге, Галле и еще более — в маленьких городах, где эмигранты жили более изолированно, чем в крупных центрах. Французские офицеры, взятые в плен в битве при Росбахе [в 1757 г. ], были очень поражены тем, что в стране, где они содержались в плену, жило множество их земляков из самых разных частей Франции, а также тем, что их язык повсеместно использовался в самых разных областях Прусского королевства, в том числе и немцами».[137] Однако, по его словам, в первой половине XIX в. во французской «колонии в Берлине, все еще насчитывающей около шести тысяч человек», «французский язык уже исчезает, на нем говорят лишь старики. Молодежь изучает язык, на котором говорили их предки, наравне с другими берлинцами, получающими образование. Но это уже не язык их матерей, не язык каждодневного общения. Смешанные браки и повседневное общение с немцами привели к постепенному смешению двух народов».[138] (Это подтверждает по своим детским воспоминаниям великий немецкий писатель Теодор Фонтане (1819–1898), чьи предки были гугенотами. Отец преподавал ему вместо учителя французский язык и латынь, говоря при этом, что «в доме моих родителей говорили по-французски».[139] Но для Теодора французский язык был уже иностранным.) Впрочем, уже позабывшие французский язык потомки гугенотов еще в начале XX в. продолжали ходить в берлинский Французский собор (построенный гугенотами в 1701–1705 гг.) и отдавали своих детей учиться во Французскую гимназию (основанную в Берлине в 1689 г.); таково, например, было детство последнего премьер-министра ГДР (в 1990 г.) Томаса де Мезьера, потомка эмигрировавшего в Берлин древнего дворянского рода из Лотарингии.

Впрочем, если потомки иммигрантов XVII в. к тому времени уже слились с немцами, то потомки переселенцев XVIII в. в то время еще говорили на своих родных языках, что заметил в 1870-е гг. Лависс: «В Западной Пруссии сразу бросаются в глаза призванные Фридрихом II швабы; их черные волосы, их темные глаза и стройное сложение резко разнятся с светло-русыми головами, голубыми глазами и дородностью уроженцев Севера».[140] «Швабский народный говор остался их родным наречием; на нем сложены те вольные песенки, которые они распевают по некоторым праздникам на лужайках для танцев или под окнами своих возлюбленных. Народные учителя негодуют против «этого ужасного языка», против этого Schwoabsch, как они говорят, передразнивая грубое произношение вюртембержцев; но дети переселенцев остаются ему верны, и если им нужно что-нибудь сказать друг другу по секрету при чужих, они смело говорят это вслух на своем старом наречии: сами народные учителя ничего в нем не понимают»[141] (швабский диалект и сегодня плохо понятен для немцев из других областей).

«Под самым Берлином лежит одна деревушка, представляющая для историка любопытнейший предмет наблюдения. В этой деревне, по названию Риксдорф, тысяч до семи жителей: часть ее заселена немцами, другая чехами. Чехи разделяются на несколько религиозных общин: на кальвинистов, на лютеран и на чешских братьев»,[142] которые поселились там еще в 1737 г. «Чешские братья говорят по-немецки, и проповедники их в силу королевских указов должны пользоваться в церкви этим же языком. Но братья не забыли чешского языка: они говорят на нем дома и преподают его в школах. Библию они читают по-чешски; псалмы написаны и поются на обоих языках»;[143] прочие чехи «не так суровы и фанатичны, как чешские братья, и не так сильно сохранили на себе печать своего происхождения. Однако и они не забыли своего языка. В Риксдорфе чехи на прощание говорят: «Z panem bohem», вместо немецкого «adie», а вечером, смотря по тому, по каким улицам гуляешь, слышишь то «gute Nacht», то «dobra пос».[144] (В 1920 г. Риксдорф уже под названием Нойкельн стал одним из районов Берлина.)