Распад. Судьба советского критика: 40—50-е годы

Мария Иосифовна настаивала на том, что сначала Ариадна пришла к ним в дом одна, без Казакевича. Белкина записала все сразу же после ее ухода и поэтому ей можно доверять.

«…Казакевич познакомил меня с Тарасенковым, — писала Ариадна, — у которого были почти все Цветаевские издания, а Тарасенкова — с замыслом нового сборника. К замыслу Анатолий Кузьмич отнесся с воодушевлением, ко мне — с благожелательным и тактичным любопытством.

Вначале я было отшатнулась от этого знакомства: слишком памятны и нестерпимы были некоторые тарасенковские статьи, в частности, о Пастернаке.

— Все равно, — сказал Казакевич, едва я открыла рот. — Поймите, то было время не только доносов "по велению сердца", но и ложных показаний из-под палки. Его ложные показания на литературу были вынужденными. Кстати, литература выдерживала и не такие удары. В итоге она — жива, а он безнадежно болен.

— Не может быть! Такой богатырь.

— У него уже был миллион инфарктов, и он ждет — каждый день и каждую минуту — последнего. Что до цветаевской книги, то тут Тарасенков полезнейший человек; с его мнением считаются, и никто так не знает фарватер, как он. К тому же каждый грешник имеет право на свою луковку…

В том, что Казакевич выбрал в "соратники" Тарасенкова, была и еще одна причина, отнюдь не утилитарного свойства: столь непримиримый к двуличию и двуязычию эпохи, Эммануил Генрихович глубоко жалел этого одаренного и внутренне расслоенного человека, медленно погибавшего от ее излучения, подобно жертвам Хиросимы. Не доведенная до конца работа над новым сборником Марины Цветаевой была последней радостью Тарасенкова»[289].

Вот тут, когда наша история движется к завершению, хотелось бы на минуту задержаться. Ариадна Эфрон угадала основную интригу жизни незнакомых ей людей. Перед ней оказались умирающий Тарасенков, Казакевич, сумевший поддержать друга счастливейшим делом, Мария Иосифовна, молча проглатывающая любые выпады в сторону мужа и в то же время отдающая себе отчет, что дни его сочтены. Сборник Марины Цветаевой, да и она сама, закрутит их всех вихрем и внесет что-то свое в уже устоявшуюся жизнь, а у Марии Иосифовны полностью изменит судьбу. Только будет это, когда все нынешние герои уйдут из жизни, и ей придется собирать по крупицам книгу о Цветаевой, которую так и не написал каждый из них!

Разумеется, Тарасенков, если бы успел, то непременно написал о Цветаевой, шел он к этому всю жизнь. Абсолютно неожиданным был тот факт, что Казакевич написал «Московскую повесть», посвященную трагедии семьи Цветаевой — Эфрон, но она так и осталась лежать в семейном архиве. Ариадна успела рассказать только о своем детстве рядом с матерью, дальше не смогла. Не успела? Мария Иосифовна написала «Скрещенье судеб», книгу в которой раскрывалась не только жизнь самой Цветаевой, но и Ариадны, и Георгия, и Тарасенкова, и ее самой. Книгу, где через Цветаеву она рассказала правду о своем времени.

Продолжим цитату из воспоминаний Ариадны Эфрон: «Казакевич и Тарасенков "зондировали почву", "заручались поддержками", "укрепляли позиции" — один лично, другой, из-за болезни, по телефону. Но атаковать Котова, тогдашнего директора Гослитиздата, ездили вдвоем. Говорят, то был приличный человек и неплохой директор. После соответствующих размышлений и согласований он принял мужественное по тем — да и по этим — временам решение и включил сборник в план выпуска 1957 года.

И вот мы с Казакевичем у Тарасенкова, под сенью его изумительного собрания русской поэзии XX века, занимавшей все — с пола до потолка — полки его библиотеки. Руками ценителя и скряги Тарасенков достает — одну за другой — цветаевские книги: машинописные и типографские оттиски, переплетенные им в яркие ситцы, рассказывает, каким трудом, хитростью или чудом доставались они ему»[290].

В те дни, 26 октября 1955 года, Аля отправила раздраженное письмо Пастернаку. В воспоминаниях, которые она писала спустя десятилетие (Казакевича и Тарасенкова уже не было в живых), острота переживаний ушла: