Распад. Судьба советского критика: 40—50-е годы

На душе кошки скребут: тяжко переживает замужество Т<атьяны> Л<агин>ой. Традиционно прощает ее, «я твой друг везде». Встречается, чтобы посидеть с ней за обедом, с ней и ее мужем, пряча боль… — Т<атьяна> Л<агина> изливается, плачет по ночам, что не мешает ей вкушать комфорт, с утра принимает все знаки внимания, заказывать меню[62].

По воспоминаниям Майи Луговской, Владимир Луговской тяжело переживал нападки на Ахматову, тем более что после ташкентской эвакуации, где они проживали рядом около двух лет, у них сложились теплые отношения. После войны, приезжая в Ленинград, он вместе с Майей навещал ее в комнате в Фонтанном доме. «Постановление по поводу журналов "Звезда" и "Ленинград", — писала Майя, — болезненно были восприняты Луговским, как и очень многими. Луговской глубоко сочувствовал Ахматовой и Зощенко, был возмущен. Не мог понять, как Жданов позволил себе сказать об Ахматовой: "полумонахиня, полублудница". Иронический Светлов, подтрунивая над Луговским по этому поводу, шутил:

— А ты знаешь, Володя, все-таки в этом что-то есть, какая-то точность оценки, что ни говори.

Полчища учеников из литобъединений постоянно овладевали кабинетом Луговского. Из осторожности, на всякий случай, зачем дразнить чертей, я заменила чудесную фотографию Ахматовой, стоявшую на книжном стеллаже, открыткой, привезенной Луговским из Парижа, изображавшей одну из женоподобных химер на Notre-Dame. Другую, точно такую же открытку с "Печальным дьяволом" — Луговской, утверждая, что похож на него, всегда держал на своем письменном столе. Было органично — стоят две однотипные открытки, никто и внимания не обратит на замену. Но не тут-то было, зоркий глаз Светлова сразу же заметил. Хитро подмигнув мне, он произнес:

— Как Ахматова переменилась после проработки! Ну, ну, босячка, ты даешь!

И только тут я обратила внимание, что у химеры этой есть сходство с Ахматовой — сосредоточенность, горбоносость, да и на голове как будто шаль… Ай да Светлов!

<…>

Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" привело к тому, что Тихонова сняли с главы Союза писателей. На его место был вновь назначен Фадеев. Тихонов переживал это довольно тяжело. Будучи блестящим поэтом, он оказался к тому же и службистом. Тихонов не знал, во что еще выльется его отставка, что за ней может последовать. Он волновался. Мария Константиновна хранила олимпийское спокойствие. А Тихонов не скрывал озабоченности своей судьбой, он даже попросил меня погадать ему на картах, что его ждет. Я иногда удачно гадала. Луговской как-то этим похвастался у Тихоновых и — вот. Стала раскладывать карты. Седовласый пятидесятилетний Тихонов, затаив дыхание, следил за картами и слушал. Меня несло, вдохновение гадалки на этот раз посетило, хотя случалось это далеко не всегда. Карты ложились удачно, никакого удара не выпадало, все неприятности оставались в прошлом, получалось, что все уладится и главную роль в этом сыграет благородный король.

— Сталин… — с радостной надеждой прошептал Тихонов.

— Да, да, конечно Сталин, — поддержала его Мария Константиновна.

Даже Луговской умилился тогда наивности своего друга.

— Коля страшно суеверный. Не будь советской власти, он наверняка бы стал поэтом-мистиком, убежден, — говорил мне Луговской потом.

Он нежно любил Тихонова и сетовал на то, что все последние его стихи утратили, как он выражался, пружину.

— Удивительно плохо стал писать!

— Так же и о тебе, наверное, скажут, когда прочтут твои стихи в "Московском комсомольце" или в "Гудке", — встала я на защиту Тихонова.

— Да, наверное, — кротко согласился Луговской.

Мое гадание оправдалось. Никаких гонений на Тихонова не последовало. Государственное отношение к нему не изменилось, все ограничилось лишь тем, что он перестал быть председателем Союза писателей. Тихоновы уверовали в меня, как в гадалку, и в то, что будто действительно Сталин защитил его»[63].

Тихонов вышел сухим из воды.

Ахматова держалась, ей помогали друзья, присылали еду, не оставляли заботами, хотя и вызвало обострение ее прежних болезней.

Зощенко переносил опалу очень тяжело, был доведен до угнетающего психического состояния. Он пишет письмо Сталину, пытаясь оправдаться. Ахматова — молчит.

В Москве тем временем атака на всех «подозрительных» писателей.