Распад. Судьба советского критика: 40—50-е годы

Помните, как ранним летом того 47-го сказал он обо всей этой сурковщине — "свинство неподсудности". Так неужто к середине октября что-то для него и для его поэзии изменилось к лучшему, — да еще настолько, что вот: "чувство свободы и молодости" и вера в победу над всеми бедами!.. Нет-нет, внешне — снаружи жизни — ничто у него не изменилось к лучшему. Но вся штука, думаю, в том, что в душе его — внутри жизни — ничто не изменилось к худшему: в цельности своей он оставался тем, кто десятилетием раньше, в канун жесточайшего года нашей истории, 37-го, уверял, что нельзя человека одарить свободой, если он не носит ее в себе. И ощущал ее в себе, как условие плодотворности существования. Потому плодотворным оно было и в щедром на беды.

47-й… Ему шел пятьдесят восьмой, а он написал — "чувство молодости"! Очевидно, ему хорошо работалось тогда. И — решусь добавить — хорошо любилось! <…> Едва наступил следующий — 1948 год, как оба они, Борис Леонидович и Анатолий Кузьмич, взамен победы надо всем, были оба побеждены на полях той самой рукописи или верстки, каковой занимались в памятный вечер»[134].

Данин исчерпывающе рассказал о том вечере, когда была сделана надпись, и все-таки от себя хотелось бы добавить, что пронзительные слова Пастернака на книге о чувстве свободы и молодости были своеобразным авансом на их общее с Тарасенковым будущее в литературе, которое так и не состоялось, а, напротив, все более оборачивалось кошмаром. Победить вместе уже не удастся никогда. Пастернак навсегда останется один на поле боя.

Все герои того вечера будут связаны плотным клубком любви, дружбы, обид и отречений. Это время окажется еще менее предсказуемым, чем довоенное.

Работа над книгой продолжалась, и последнее, что может об этом свидетельствовать, — письмо в архиве Белкиной. Мария Иосифовна хранила записку Бориса Леонидовича Тарасенкову, в которой он просит прочитать верстку этой книги и внести в нее исправления:

Подчеркиваю для тебя. Горе мое не в том, что не «откликаюсь» я на темы, но, наоборот, в любую минуту готов договариваться на них до конца.

1. Я уже говорил тебе: не стар ли «Девятьсот пятый год» (выбросить «Москву в декабре») и не выровнять ли «Лейтенанта Шмидта» по сборнику 1945 г. 157–188. Очень выиграл бы, а сокращения небольшие.

2. Помещать ли стих<отворение> «Город», стр. 113 верстки?

3. Если бы ты пожелал уравновесить предложенные дополнения соотв<етствующими> исключениями, хорошо бы выбросить «Преследование» (стр. 137 верстки), неприятное стихотворение, и можно пожертвовать стихами: «Так начинают» (стр. 79 верстки) и «Не волнуйся, не плачь» (стр. 107). <Сбоку приписано>. «Преследование» выбросить во всяком случае.

А в общем мне хотелось бы: сократить «1905» и «Лейтенант Шмидт», все сохранить и поставить все предложенное, кроме мож<ет> быть, «Данта и рюмки рому», «Одессы».

Пожалуйста, внимательно прочти верстку с точки зрения корректорской, я скользнул по ней слишком быстро, мог пропустить ошибки и ничего не отмечал в отношении шрифтов, места на странице и пр.

Что значат частые цифры на лев<ых> полях? Где заглавие "Девятьсот пятый год"?[135]

Записка не датирована, но, скорее всего, написана в сентябре или в начале октября, так как 6 декабря книга была подписана в печать. И Тарасенков боится только одного, чтобы не случилось непредсказуемое.

«Золотая серия» в издательстве «Советский писатель», в которую должен был войти сборник Пастернака, готовилась к 30-летию Октябрьской революции. В плане издания были книги Тынянова, Горького, Шишкова, Ильфа и Петрова, стихи Багрицкого, Маяковского, Заболоцкого.

Одновременно в те дни шла бурная работа над книгой Заболоцкого. Тарасенков писал ему: