Распахнутая земля

Единственным доказательством древности этого сооружения был слой мха да еще чернота лишайника на камнях и на скале — въевшаяся в камень черная пористая корка, покрывавшая только внешнюю сторону камня. Я поднял и перевернул один голыш, лежавший в ряду спирали и покрытый как бы запекшейся коркой старого, давно отмершего лишайника. С нижней стороны, прикасавшейся к скале и лишенной солнечных лучей, он был девственно розов, являя розово-желтые кристаллы полевого шпата, как будто его только что окатала и выбросила на берег волна. И мох и корка лишайника служили гарантией возраста, потому что я знал, как много времени требуется в этих местах, чтобы на поверхности выброшенного морем камня угнездились первые споры, а еще неизмеримо больше — чтобы в кристально чистом воздухе Заполярья ветры с моря или из тундр нанесли пылинки, образовавшие такой слой дерна.

— По-нашему, вот это вавилон и есть, — повторил мой спутник, показывая на лабиринт. — А вот почему так назвали его — не знаю… Может, со священным писанием как ни то связано? На тони (он так и сказал по-северному — «на тони») сидишь парнишкой, делать нечего когда, вот старики и приведут тебя на вавилон этот, а ты давай пройди его весь, чтобы в центр попасть, распутай… Делать-то нечего, радио не было, а тут какая ни то забава.

— Разве была здесь тоня? — спросил я его, отрываясь от лабиринта, в котором найти путь от входа к центру не представляло никакого труда: узкий ход между двумя рядами камней, так, что только ногу было можно поставить, обходил все изгибы и не знал ложных ответвлений и тупиков.

— А как же! — Он даже удивился. — «Ударник»! Тоня «Ударник» — так ее и прозвали — самая уловистая по здешнему берегу! А раньше вавилон. Тут, ежели ты на тоню эту сел, всегда с рыбой будешь! Из-за того и жребий тянули, и споры были, кому на ней сидеть… Да вот пойдем! Избу-то порушили года два, как народа не стало, а сетевка и посейчас стоит…

Мы вышли на другую сторону мыса. Площадка, где находился лабиринт, была расположена так, что над перемычкой, соединявшей далеко выдвинутую в море скалу и материк, нависал невысокий обрыв, под которым лежала осыпь крупной гальки. Все это показывало, что море и впрямь некогда разделяло этот мыс надвое и теперешняя скала с лабиринтом была таким же островком, как та, выдвинутая в море и украшенная пирамидкой гидрографического знака.

Вид, открывшийся мне за сосняком, был поразителен. От нашего мыса на запад до высокой скалы с голой маковкой, отмечавшей вход в длинную и извилистую Пильскую губу, что составляло больше километра, тянулся низкий песчаный берег с узкой полосой золотистого пляжа — настоящего лукоморья, как называют на севере изогнутую часть берега, заключенную между двумя мысами. Отлив уже достиг своей кульминации, но, в отличие от соседнего участка берега, где мы оставили наш карбас и где каменистая осыпь уходила в воду довольно круто, здесь обнажилась полоса песчаного дна шириной не менее пятидесяти — семидесяти метров и, что важно, с «трубой», то есть идущей вдоль берега ложбиной, отделенной от моря песчаной косой. Эта «труба» и была причиной богатых уловов, о которых говорил мой спутник. Насколько я знал побережье, перед нами был единственный песчаный пляж на более чем стакилометровом отрезке берега. В сочетании с мелководьем, обнажавшимся при отливе, ровном песчаном грунте, чистом от водорослей, и «трубе», никогда не осушавшейся, так как по ней шло прибрежное течение, место это представлялось идеальным для промысла. Именно такие участки выискивают старые рыбаки, чтобы ставить снасти на семгу в море, если «трубу» на старом тоневом участке занесет песком и илом.

Рассматривая сухой пляж и ровный, уходящий от моря берег, поросший прямыми могучими соснами, так похожими на сосны Прибалтики, я мог видеть, что и в древности, когда береговая линия проходила на несколько метров выше, берег в этом месте был таким же, как и сейчас, столь же удобным для ловли и для установки ловушек. Я не сомневался, что где-то рядом, может быть неподалеку от развалин тоневой избушки или чуть дальше, находятся остатки поселения древних рыболовов.

«Так что же, — задавал я себе вопрос, — выходит, правы те археологи, которые считали, что лабиринты не просто как-то связаны с рыбной ловлей, а изображают модели рыболовных ловушек древности?..»

Вопрос был поставлен, и на него требовалось найти ответ.

2

Встреча с первым лабиринтом возле Умбы совершила поворот в моем отношении к Северу, заставила взглянуть на этот край с новой стороны. Сначала я открыл для себя существование Терского берега. Потом, по мере того как его облик и природа стали для меня понятными и в какой-то мере родными, произошло следующее открытие — открытие поморов. И наконец, когда природа, люди и ближайшая история края предстали передо мной в некоем взаимопроникающем единстве, наступило время сделать следующий шаг, к которому с неизбежностью побуждал сидевший во мне археолог, — шаг в древность. Умбский лабиринт оказался хорошим к тому предлогом.