Распечатыватель сосудов, или На Моисеевом пути

Из ванной я попал в широкий коридор. Странное дело — обычно ванные на вторых этажах находятся между спальнями и имеют по три двери. Стоп! А с чего я взял, что нахожусь на втором этаже? Меня десять раз могли стащить на первый. Хотя нет — тогда вязали бы получше, не первым попавшимися ремнем, второпях выдернутым из капитановых брюк. Посмотрим… Я тихонько пошел по коридору. Миновал три спальни — две хозяйские, судя по обжитости, и гостевую. Было так пусто и тихо, как будто все в панике бежали из дома. Тоже странно… Следующая комната больше напоминала музыкальный класс — очевидно, здесь репетировала Инга Бьярмуле. Слева, напротив, была бильярдная. Хороший дом! А вот и лестница. Вниз. Значит, я все-таки на втором этаже. Ступени были деревянные. Я стал спускаться, молясь про себя, чтобы среди них не оказалось антиворовской — той, что с неистребимым скрипом. На первом этаже я обшарил все, от обширной гостиной до кухни, где на всякий случай прихватил нож — из тех самоделок с наборными ручками, изготовлению которых вот уже добрую сотню лет предаются в свободное от вахты время моряки. Но ни единой живой души мне так и не встретилось. Куда же все подевались? Кто-то ведь сделал меня здесь, в конце концов? И тут я набрел на еще одну лестницу. Снова вниз. В подвал, значит. Поглядим.

Там были две кладовки, морозильная камера, отличная сауна на четыре персоны. И еще одна дверь, из-за которой смутно доносились голоса. Вот оно! Я подкрался поближе и, кое-как пристроившись, заглянул в щелку. Видна была лишь небольшая часть здоровенного зала; до меня не сразу дошло, что это кегельбан. Людей видно не было. Зато голоса стали слышны отчетливо. Постепенно я разобрался, что их четыре — три женских и один мужской. Впрочем, говорила в основном одна. Предельно осторожно — хватит уже с меня лихачества! — я миллиметр за миллиметром расширил зазор между дверью и косяком. И когда щель стала шириной пальца в полтора, увидел говорящих.

Кегельбан был в одну дорожку. Поэтому в ширину большая часть зала оставалась свободной. В дальнем ее конце поблескивали хромом и лаком спортивные тренажеры. А ближе ко входу стоял круглый стол на гнутых ножках, окруженный полудюжиной кресел. В одном из них сидела Рита Лани. Рядом брюнетка лет сорока пяти. Эффектная женщина. А поодаль — через два кресла от брюнетки и через одно от Риты — доктор Виктор Меряч, совсем не похожий на ту фотографию, что дал мне Фальстаф Пугоев, и точь-в-точь такой, как на портрете в квартире Риты. Меряч был связан, причем на первый взгляд куда капитальнее, чем я давеча. Но в остальном вроде бы цел и невредим. Наконец, в шаге от стола возвышалась надо всеми еще одна особа. Возвышалась в прямом смысле слова — было в ней не меньше ста девяноста. Типичное лицо северянки, прямые волосы, не светлые, не темные, а так, серединка-наполовинку, и мощный голос. Колоритная фигура. А на столе лежал прямо перед ней самый серьезный аргумент в их разговоре — десантный «борз» с откидным прикладом. Дотянуться до него этой валькирии — или йомалатинте? — было делом доли секунды. Так что пока соваться явно не стоило. Лучше было дождаться момента поудобнее. Я привалился к косяку, принял устойчивую позу, чтобы не выдать своего присутствия случайным движением или звуком, и стал слушать.

— Но почему, доктор? — говорила йомалатинта. В голосе ее было больше гнева, чем вопроса.

— Во-первых, потому что я биарм. Я здесь родился, здесь и умру. А во-вторых, потому что это про вас всех сказано в Писании: «Ибо они не ведают, что творят», — бесцветным голосом отозвался Меряч.

— Зато мы прекрасно знаем, что творите вы! И такие как вы! — это опять йомалатинта. — Вам мало? Вы еще не сыты? Не надоело? А что вы жрете? Вы наших детей жрете! Нерожденных. Ясно?

Меряч молчал, и она распалялась все больше.

— Почему ни у кого из нас нет детей? У трех четвертей женщин — пойми это своей академической башкой, доктор! Почему мы должны рожать детей во Пскове? Оставлять их там? Растить гражданами Новгородской республики? Потому что здесь их отберут. По какому праву, я спрашиваю?

— Таков закон, — все также бесцветно ответил Меряч. Я не знал, от природы у него такой голос или обесцвечен усталостью и отчаянием.

— Плевать нам на ваш закон! Не может закон нормальных здоровых баб лишать детей! — при этих словах лицо Меряча странно дернулось, но он промолчал. — В общем так. Вот твой последний шанс. Мы и так с тобой неделю возимся. Больше нельзя. Соглашайся — и завтра будешь в любом городе любой страны Конфедерации. Через неделю получишь новые документы. Хочешь становись гражданином Татарстана, хочешь — хоть к папуасам отправляйся, не одной Конфедерацией мир кончается. Ну, а нет — она положила руку на приклад «борза», — разговор другой. Здесь нас никто не услышит, ясно? А потом — на цементный завод. Устраивает? И будешь лежать в старом карьере в бетонном бушлате. Выбирай.

— Я никуда не уеду, — ответил Меряч. — Я уже сказал. Я биарм.

— Ну, как знаешь, — начала было йомалатинта, но брюнетка остановила ее:

— Погоди, Инара. Позволь мне.