«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Так что впасть в меланхолию советскому послу было очень даже легко. В силу нестабильности политической ситуации во Франции и резкой критики со стороны правых Эррио, признав СССР, затем «задергался» и, «чтобы успокоить напуганных буржуа и показать себя благонадежным»[1742], начал демонстрировать жесткий подход к развитию двусторонних отношений. Как результат, переговоры забуксовали, один кабинет настолько быстро сменялся другим, что на полноценную проработку сложных вопросов, которыми, несомненно, являлись проблемы урегулирования российской задолженности по многочисленным займам прежнего режима, а равно и выплаты компенсаций, просто не хватало времени. Стоит только раззнакомиться с одним министром, не успеешь оглянуться, как в его кресле сидит совсем другой человек, «а когда в доме пожар, то о цвете обоев уже мало разговаривают»[1743]. «…Из-за ихних министерских и других кризисов я привязан к этому месту и все еще точно не могу сказать, когда можно будет отсюда вырваться! Каждый день предпринимаю разные попытки как-либо двинуть дело, но что поделаешь с людьми, которые сами не знают, что с ними будет завтра. Надо удивляться расхлябанности этой пресловутой демократии!»[1744] — делится Красин своими горестями с Миклашевской.

Возможно, в силу и этих обстоятельств Леонид Борисович расценивал пребывание в Париже скорее как замаскированную ссылку, попытку недоброжелателей изолировать его от операций с советским золотом, чем как важную государственную миссию. Это ощущение усиливалось тем, что ответственные за безопасность товарищи из посольства всячески ограничивали передвижение Красина по городу, поскольку у ворот резиденции задержали вооруженную револьвером экзальтированную даму, якобы намеревавшуюся его убить. К тому же Леонида Борисовича сразу узнают на улице, вокруг собираются зеваки, что его чрезмерно нервирует. Такова дань популярности.

На новом месте Красин незамедлительно предпринял попытку вернуться к любимому делу — торговле драгоценными металлами, ведь с 1923 г. он, наравне с Сокольниковым, отвечал за экспорт платины. С этим фактом связаны интересные события.

Необходимо отметить, что, поиздержавшись в золоте, большевистская верхушка неожиданно для себя обнаружила новый источник дохода — платину. Цена на нее с 1911 по 1915 г. превышала этот показатель для золота и составляла 9,5 ф. ст. (44,85 долл. США) за 1 унцию. А к январю 1920 г. поднялась до 38,1 ф. ст. (145 долл. США) за 1 унцию.

Стремительный рост цен на платину и открытие нового Клондайка буквально поразили воображение правящей верхушки в Москве, ведь добыча этого металла в России прогрессировала довольно успешно. И к 1913 г. в империи производилось 90,5 % всей мировой добычи платины — 157 735 унций или 5 072 кг (в то время как Колумбия — вторая по объемам — произвела 483 кг, или 8,6 %). Надо сказать, Россия имела давнюю традицию добычи этого драгоценного металла, но прежнее руководство страны никак не могло найти ему применение. Идеи внедрить платину в обращение, дабы компенсировать нехватку золота, занимали еще знаменитого министра финансов Александра I и Николая I Е. Ф. Канкрина. Пытались чеканить и монету из платины, однако она так и не нашла своего места на рынке. В основном этот металл использовался для создания драгоценностей с царским вензелем (перстней, табакерок), которые служили в качестве наградного фонда. Поощрение такого вида как для военных, так и для гражданских чиновников широко практиковалось при монархии.

Четырехкратный рост цен на платину буквально взорвал ситуацию: на мировой рынок хлынула масса товара. Результат получился ожидаемый: 28 июня 1920 г. цена резко упала — до 18 ф. ст. (71,5 долл. США) за 1 унцию. Перед советскими представителями за границей настоятельно ставилась задача хоть насильно, но продать хотя бы несколько унций, дабы избежать обвинений в саботаже указаний инстанции. Но выходило здесь не очень: спрос был куда хуже, чем на золото.

Множество советских деятелей пустились во все тяжкие, лишь бы только успеть урвать хотя бы свою малую часть от стремительно сокращающегося драгоценного пирога России. Валютная лихорадка охватила все ведомства, которые бросились яростно доказывать, что именно им крайне необходимы фонды в иностранной валюте, выдвигая для их получения любые предлоги, главное — добиться возможности запустить руки в закрома Гохрана. А разве могло быть иначе? Ведь Ленин четко сформулировал задачи, стоящие перед этой структурой: «…дело Гохрана: собрать, сохранить, реализовать»[1745]. Первые две задачи вполне понятны, а вот по третьей возникают вопросы: в интересах кого реализовать и кто будет этот процесс контролировать? Вот тут-то и развернулась основная борьба.