Расплата

За стеною, ограждавшей квадратное кладбище, было несколько сотен четких прямоугольников могил, разделенных дорожками, посыпанными ослепительно сверкавшим гравием. Какой-то человек поливал дорожки из шланга; старики клали цветы на могилы или сидели, тихо разговаривая, на скамейках. В тени высокой стены, на которой бронзовыми буквами были выбиты имена и тексты, тоже сидело несколько человек. Антон не знал никого из них, и вдруг он понял, что ожидал встретить здесь Такеса. Сандра спросила садовника, не знает ли он, где могила Труус Костер, и тот, не задумываясь, указал могилу, возле которой они стояли.

Катарина Гертруда Костер

* 16.9.1920

+ 17.4.1945

Сандра положила свою синюю розу на серый камень, они стояли рядом и смотрели на него. Хлопанье флага в тишине и звонкие удары троса по мачте были печальнее любой музыки. Там, под песком, гораздо темнее, чем тогда, в камере, думал Антон. Он посмотрел вокруг, на математически четкие ряды могил, которые завершали собою весь этот военный бардак, и подумал: я должен найти Такеса, если он еще жив, и рассказать ему, что она его любила.

Но когда он пришел на следующий день на Новый Городской Вал, «Выдра» оказалась снесенной — и довольно давно, судя по тому, что афиши на выкрашенной зеленым загородке были налеплены уже в несколько слоев. Он не нашел имени Такеса и в телефонной книге и оставил эту затею.

Два года спустя, 5 мая 1980 года, он увидел его случайно в торжественной программе, которая заканчивалась, когда он включил телевизор: старик с белой бородой и чудовищно пострадавшим от времени лицом, которого он узнал только потому, что его имя было написано на экране:

Кор Такес

участник Сопротивления

— Не болтай чепухи, — сказал Такес кому-то, сидевшему с ним рядом на диване, — был большой бардак, и только. Я не хочу никогда больше об этом слышать.

Но зато все чаще Антон видел в городе маленькие белые фургончики, на которых было написано красными буквами:

Сантехника

Факе Плуга

2

Как море в конце концов выбрасывает на берег то, что растеряли корабли, и пляжный мародер собирает все это, пока не взошло солнце, — так появился последний раз в его жизни военный вечер 1945 года.

Во второй половине ноября 1981 года, в одну из суббот, он проснулся от невыносимой зубной боли, с которой нужно было немедленно что-то сделать. В девять часов он позвонил в приемную своего врача, у которого лечил зубы уже больше двадцати лет, но там никого не оказалось. Поколебавшись, Антон позвонил врачу домой, но тот посоветовал ему принять аспиринчику, так как сегодня ничем не сможет ему помочь: он идет на демонстрацию.

— На демонстрацию? На какую демонстрацию?

— Против ядерного оружия.

— Но я подыхаю от боли!

— Острая боль не возникает внезапно.

— У меня уже несколько дней ныло.

— Что ж ты раньше не пришел?

— Я был в Мюнхене, на конгрессе.

— И коллеги-анестезиологи не могли тебе ничем помочь? А ты, кстати, идешь на демонстрацию?

— Я? На демонстрацию? Ну уж нет, такие развлечения не для меня.

— Так… Зубы болят, говоришь? Слушай-ка, дружок. Я тоже иду на демонстрацию первый раз в жизни. Я готов тебе помочь, но только при условии, что и ты пойдешь со мною.

— Все что хочешь, подонок, если только ты мне поможешь.

Они договорились на половину двенадцатого; ассистентки не будет, она тоже ушла на демонстрацию, но врач его дождется.

Таким образом, срывалась поездка на выходные в Гелдерланд, о которой он мечтал, вернувшись из Германии. Он предложил Лисбет ехать вдвоем с Петером, но та и не подумала его послушаться. Как медсестра, держала она перед ним блюдце с круглым белым фильтром от кофеварки: на нем лежала сухая коричневая веточка в сантиметр длиной, которая заканчивалась маленькой чашечкой с шариком.

— Что это?

— Гвоздика. Ты должен положить ее в дупло. Так всегда делали в Индии.

Он растроганно, чуть не плача, прижал Лисбет к себе, и это показалось ей чрезмерным.

— Ладно, Тон, ну что ты.

— У меня, увы, нет дырки в зубе, я не знаю, почему он болит, но я ее съем.