Расплата

Далеко... Для них год – это далеко! А я уже сейчас грызла локти от того, что, например, с того времени, как мы с Алёшкой один месяц жили вместе в Доме малютки, когда его только привезли из роддома, я больше ни разу его не купала. Не спала с ним рядом ночью. Не я услышала, как стукнул об ложку его первый едва проклюнувшийся зубик. Даже заветное «Мама» он впервые выдал не мне. Мелочь – а будто ножом по сердцу. Все самые дорогие моменты, те, что делают мать и ребёнка неразделимым целым – проходили мимо меня, ложась рутинной обязанностью на плечи воспитателей. И это при том, что мы с ним жили в одной Зоне! А что потом? В голове не укладывалось – как его, трёхлетнего кроху увезут куда-то к совсем чужим людям, которым он нахрен не сдался. Там не будет привычной Светланы Петровны, у которой он по сто раз на дню спрашивает, когда придёт мама. Мамы этой самой приходящей не будет. Не будет даже нянечки бабы Веры, которая помогает выворачивать колготки и вовремя напоминает про горшок... А как тогда? Как он там будет?! Один?

* * *

Дни летели со свистом, но в этот раз весна не была весной, а лето не было летом. Три месяца персонального Ада обещанного мне Паниным как-то вдруг превратились в три года... И перевалили на четвёртый. Иногда, сидя в мастерской, мы шептались об этом с Марго и сходились во мнении, что старого ублюдка скорее всего либо нет в живых, либо он лишился своей власти и не в его компетенции теперь что-то изменить.

Кстати, дело Марго, отбывавшей девять лет за убийство гражданского мужа – чего я до сих пор даже представить себе не могла, с её-то спокойным характером! – находилось на рассмотрении об УДО. И с одной стороны я искренне держала за неё кулачки, а с другой – это был какой-то грёбанный дубль. Если не будет ни Алёшки, ни её...

Я сохла на глазах, стала даже тоньше, чем в то время, когда готовилась к фитнес-конференции и уже сама этого пугалась. Марго меня понимала, но нет такой солидарности, которая заставила бы человека отсидеть ещё пять лет, когда есть возможность выйти досрочно. Я не обижалась, тем более что после перенесённого полгода назад гриппа, здоровье её заметно пошатнулось – в лицо намертво въелась бледность, преследовала одышка и периодический надсадный кашель, от которого её впалые щёки вспыхивали нездоровыми алыми пятнами. Фельдшер, основными лекарствами которой были зелёнка и спиртовой раствор борной кислоты, говорила, что это «остаточные явления», и они скоро пройдут. Вот только в условиях нашей многолюдной душной камеры с ледяными стенами и полами в зимнюю пору, это «скоро» могло затянуться на весь оставшийся ей срок и запросто перейти в какой-нибудь хронический бронхит. Так говорила мне Марго, но соседки по шконкам мыслили гораздо смелее, в открытую подозревая у неё туберкулёз. Увы, он был такой же реальностью, как и роды на кушетке в процедурном кабинете. Я не хотела в это верить, расспрашивала об этом саму Марго, но она не знала, а проводить обследование никто не спешил.

Так мы и жили, держа каждая свою боль при себе. И надо сказать, у Марго получалось лучше, потому что я, впадая в очередную депрессию, частенько срывалась и умоляла её, чтобы после выхода на Волю она навещала Алёшку в детдоме хотя бы раз в месяц. Это было для меня единственным, хоть каким-то утешением предстоящей разлуки. Вернее – его видимостью.

* * *

В конце июля Алёшка умудрился простыть. Через неделю сопли, больное горло и покашливание обернулись бронхитом, который за какие-то пять дней перешёл в двустороннее воспаление лёгких. Его положили в больницу где-то в городе, и я окончательно превратилась в тень.

Говорили – дней на десять. Но прошла неделя, другая, третья... И я будто с цепи сорвалась, мне уже не было дела до «примерного поведения» необходимого для УДО. Я постоянно истерила и у всех у кого только можно – даже у бригадира на фабрике, требовала, чтобы меня связали с Администрацией колонии и сказали, что с моим ребёнком!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И мне сказали, что у него случилось осложнение, вязкая мокрота настолько забила дыхательные пути, что Алёшка едва не задохнулся. Была реанимация, было промывание лёгких. И что сейчас он быстро идёт на поправку, и через недельку-другую его привезут ко мне... Если органы опеки не сочтут пребывание в колонии прямой угрозой его здоровью и жизни.

Понятно, что когда ко мне обратилась Начальник по воспитательной работе с поручением написать сценарий ко «Дню колонии», мне было не до этого. Впервые за два с половиной года я отказала. Наталья Ивановна вошла в положение, и суета подготовки «праздника» закрутилась без меня. Я же просто шила с утра до вечера грёбанные рабочие робы для сварщиков и думала о том, как там мой сыночек. И стояла перед сложнейшим выбором: что лучше для него? Вернуться сюда, рискуя здоровьем, или остаться на Воле? Но, увы, никто не мог гарантировать мне что там, куда он попадёт, будет лучше, чем здесь. Увы. А если бы гарантировал...