Расплата

— Братцы! Через кого мы страдаем? Во всем виноваты жиды и комиссары. Пили народную кровушку, вытягивали из нас последние жилы и пьянствовали. Как дошло до войны, нас послали за себя подыхать. А мы не Хотим! Хватит пить нашу кровь, хватит царствовать. Правильно немецкое войско очищает землю от этой погани. Немцы — культурная нация, они нам желают добра.

— Желают! — раздался злой смешок из толпы. — Скоро от их добра сдохнешь, продажная шкура.

И он, Мисюра, тогда разозлился — и на оратора, сумевшего его обскакать, и на того, кто обозвал оратора продажной шкурой, и на немцев: не такого ждал приема. Он же сразу признал их силу и власть, они тоже должны разбираться. Раз добровольно перешел на их сторону, положена привилегия, должны были сразу отпустить домой. Он не против служить новой власти, но дай по заслугам: надел, коров, лошадей. А они дали дулю под нос, держат в лагере, где сто раз мог сдохнуть. Получается, раз не немец, значит, не человек, скотина ненужная. Неужто листовками только заманивали? Может, полицаи и шавки тоже вроде листовок? Нет-нет, видно, взялись за ум, начали разбираться… На победителей нельзя держать обиду, надо вылезать из дерьма.

Растолкал пленных, пробрался к оратору, стал рядом:

— Чего гавкаете? Человек правильно говорит. Жиды и комиссары наживались на нашем горбу, устраивали себе сладкую жизнь. В беде бросили, уложили в чемоданы награбленное и удрали за Урал. Спасают свою шкуру и плюют на наши мучения. Слушайте немцев, это самая сильная и справедливая нация…

— Шкура продажная! — отозвался звонкой пощечиной чей-то голос в толпе.

— Кто там гавкает? Молчишь, боишься показать свое рыло! Комиссар или жид, вот и защищаешь Советы. Все равно найду.

— Шкура! — клеймит другой голос, гул идет по толпе, нарастают крики и ругань. Кто-то требует задушить гадов, кто-то — бросить в траншею с дерьмом.

Не видно поблизости немецких солдат, нет, как назло, и полицейских, оратор извивается червем, глаза мечутся из стороны в сторону.

— Молчать! Жизнь надоела? — визжит оратор, заглушая в душе трусость. — Расходитесь тихо! Через вас погибнут невинные!

Показался полицейский, расходятся пленные. Надо действовать, не то втихомолку прикончат. Подошел к полицейскому, снял шапку:

— Господин полицейский! Имею для герра коменданта срочное секретное донесение.

Привел полицейский в лагерную комендатуру, принял обер-лейтенант Мусфельд, угостил сигаретой, сам дал прикурить.

С табачным дымом вливается уверенность. Выкарабкивается из могилы, возвращается жизнь. Он еще поживет. Когда заходил в кабинет, обер-лейтенант показался угрюмым и страшным, теперь выглядит добродушным, благожелательным.

— Фамилия? — спрашивает обер-лейтенант.

— Мисюра! Мисюра Николай Иванович! Мы из крестьян, православные! — хочется сразу показать свою положительность, готовность служить немецкой власти.

— Какой нации?

— Украинец! Отец, деды и прадеды — все были украинцы.

Раньше думал о своей национальности так же, как о фамилии, теперь она может стать пропуском в лучшую жизнь, как та рыба, которую батя таскал Петру Родионовичу. Агитаторы говорят, что украинцев отпустят из лагеря в первую очередь, что им будут особые льготы.

— Чем занимался до армии?

— Мы крестьяне. Папаша был даже очень крепким хозяином, имел батраков. Раскулачили, сослали в Сибирь.

Сказал — и екнуло сердце. Под немцем Полтавщина, вдруг проверят! Ну и что, жили неплохо. Ну, не батю раскулачивали, так дядьку Мусиенко. Хоть не родной дядька, двоюродный, все равно. Да и вряд ли станут проверять: хватает у немцев дел.

— Гут, я очень доволен, — помолчав, обер-лейтенант повторяет многозначительно. — Я очень доволен! Наслышан, хорошо себя ведешь в лагере. Не надоело сидеть?

— Надоело! — во весь рот улыбнулся от нахлынувшей радости.

— Молодец, это очень хорошо! — хвалит обер-лейтенант. — Имеешь возможность выйти из лагеря, если заслужишь!

— Сделаю, что прикажете.

— Я должен знать, кто хочет бежать, других подговаривает. Ищи комиссаров, коммунистов, юде. Покажешь свою честность и преданность немецким властям — наградим и отпустим домой.

— Все сделаю, — преданно уставился на обер-лейтенанта, выпятив грудь.

— Садись! — кивнул обер-лейтенант на стоящий в метре от стола табурет. — Садись, садись, разрешаю.

Сел на уголок табурета, держит сигарету внутри ладони, боится что-нибудь не так сделать. Шутка ли, из ямы — и в кабинет, с начальством сидит, покуривает. Надо же!..

Очнулся Мисюра от нахлынувших воспоминаний, похолодело в душе: если бы гражданин следователь узнал об этих обстоятельствах… Ждет ответа. А как ответить?