Расплата

— Я только два слова хотел сказать… — смутился писатель.

— Сжалимся, так и быть, дадим ему сказать! Не будем затирать деятелей литературы и искусства, — загремел Парнаоз. — Прошу вас, поэт!

— Друзья! — начал прозаик, перекрещенный нашим другом в поэта. — Грузин гордо заявляет: но даже за рай на чужбине родины я не отдам[38]. Грузия — удел Богородицы. Друзья мои, у нас хранится хитон Христа. Мы были народ воинственный, любящий друзей и родных, красно и сладко речивый. Недаром сказано: «Где, в каком углу Вселенной встретишь Грузию другую»[39]. Наш долг — беречь нашу прекрасную землю, нашу историю и литературу!

— Правильно!

— Молодец! — кричали там и тут. Писатель, видимо, собирался продолжать, но вовремя вспомнил: «длинный сказ поведать кратко — вот шаири в чем цена»[40], и довольный опустился на место. Уставшие стоять на ногах мужчины облегченно вздохнули, поставили стаканы, но тут забузил Каха. Он был уже изрядно пьян.

— И я хочу сказать пару слов!

— Не стоит, Каха! — увещевал его Парнаоз. — Мы ведь пьем «экстра», без тостов!

— Что? Ему можно, а я не имею права? — Каха неприязненно посмотрел на писателя, видимо, тот с самого начала не понравился ему.

— Ладно, говори, не тяни! — согласился Парнаоз.

— Хочу в стихах! — язык у Кахи заплетался, он был бледен. Все недовольно косились на него.

— Хочешь в стихах, хочешь пой! — разозлился Парнаоз.

«Бродите вы, без пути, без дороги»[41], — начал декламировать Каха, но тут в соседней комнате грянули «Раши ворера, раши ворера», забили в ладоши, вспыхнул танец. Никто не слушал Каху, все вскочили и кинулись туда. Дебелая дама с накрашенными волосами, томно раскинув руки, горлицей плыла по зеркальному паркету. На ее партнере был креповый костюм, блестящий галстук оттягивал шею, он вертел руками, временами пускаясь вприсядку. Я тихонько пробирался к выходу. Счастливые, смеющиеся, потные лица, накрашенные губы, симпатичные, тугие животики, веселье, танцы, пение…

Выбравшись на улицу и ощутив себя, наконец, в безопасности, я долго не мог избавиться от шума в ушах, казалось, гвалт застолья по пятам преследует меня. Я устал, и мне было тоскливо. Опьянение сказывалось только на несколько неуверенной походке… Потом я поймал такси и помчался на вокзал. Голова все еще кружилась. Город за окном как будто плыл по волнам, дома покачивались, как хмельные. Я еле поспел к поезду, поднялся в вагон, нашел свое место и, лишь когда состав наш тронулся, вздохнул с облегчением. В купе, кроме меня, никого не было. Я опустил окно и подставил ветру разгоряченное лицо. Мерцающий огнями город остался позади, поезд рассекал темное пространство. Я радовался, что наконец-то выбрался из этого шумного города. Последние огоньки утонули во мраке. Я закрыл окно, не раздеваясь, вытянулся на нижней полке и смежил веки. Иногда в лицо ударял свет, проникавший через окно. Потом уже ничто не нарушало темноту. Ритмичный стук колес успокаивал нервы, взбудораженные сегодняшними впечатлениями. Почему-то все казались мне предателями: и Парнаоз, и Каха, и Вахтанг, и батони Давид, и Рукайя. Все они в чем-то запутались, сбились с истинного пути, словно потеряв правильный курс в жизни. Я радовался, что возвращаюсь в свою деревеньку, и почему-то воображал себя бесконечно счастливым. Может быть, я не совершал ничего особенного, но за особенное и не хватался. У меня была своя небольшая жизнь, и мне казалось, что я постиг истину, хотя и не представлял себе ясно, что это такое. Может быть, любовь к умеренности, может быть… Увы, высказать всего невозможно. Разве слово способно выразить все то, что происходит в душе человека? Глуховатый перестук колес нагонял сон, и я постепенно погружался в дремоту.

И мне приснилось.

В лесу, у края дороги, мы с Кахой разбили палатку. По ту сторону дороги текла широкая река, но плеска воды не было слышно. Голубовато-зеленоватый цвет окрашивал все вокруг. Стоял день, но солнца не было. Неземной, блекло-голубой свет струился сверху. В лесу царила страшная тишина и пустота, из-за которых не ощущалось течение времени, ибо никаких перемен не происходило вокруг. За все время никто не проходил по дороге, длинной и прямой, как стрела. Эта дорога была асфальтирована, и на ней не было видно ни души вплоть до самого горизонта. Мы сидели молча. Потом я вышел на дорогу и посмотрел вдаль, на возвышенность, куда поднималась и где пропадала дорога. Там кто-то был. Он явно шел к нам, но не приближался ни на шаг. Я стоял и смотрел, а он все шел и шел, оставаясь на месте. Кроме этой далекой точки, на всей дороге не было никого.

Затем неподвижный голубой свет сменился темнотой. Стемнело сразу. Ничто не нарушало безмолвия. Когда стемнело, река исчезла. Шума воды слышно не было, и когда я ее не видел, не ощущал ее близости. Мы забрались в палатку и, кажется, уснули, а может быть, и не спали. Даже в палатке я слышал шаги идущего…