Расплата

…Дедушка иногда сажал меня в машину — машина, разумеется, была служебная, о частных тогда и не слыхивали — и катал по городу, желая доставить мне удовольствие, но не могу сказать, что эти прогулки оставили приятное воспоминание. Во-первых, меня утомляла тряска и, кроме того, — и это главное — я мечтал сидеть рядом с шофером, а это заманчивое место всегда занимал мой дед. Поэтому всю дорогу я простаивал, опершись о спинку переднего сиденья и не сводя глаз с дороги и водителя. Дед казался мне суровым и скупым на слова. Такое представление сложилось у меня оттого, что взрослые, тетка и все близкие, держались с ним почтительно. Что же удивительного, что я побаивался этого седовласого, тщательно выбритого, худощавого и прямого старика с короткими усами, который всегда был серьезен, вечно читал нотации и не любил играть с детьми? Я не решался попроситься на переднее сиденье, а сам он ни о чем не догадывался. Оттого наши прогулки и не оставили по себе доброй памяти, хотя я никогда не отказывался от них. Тогда я не любил деда, и только потом до меня дошло, как он был привязан ко мне. Будь это не так, что могло заставить старого человека проводить все свободное время в тряской машине в бесцельных поездках по улицам? Неужели ему самому, не меньше, чем ребенку, доставляло удовольствие кататься на машине? Ведь машины тогда были в диковинку. Помню, как на нашу улицу въезжала одноконная линейка с бочкой и колокольчик керосинщика оглушал и будоражил весь квартал. Но не думаю. Скорее всего, дед делал это исключительно из любви ко мне, однако у него не находилось для меня ласкового слова, и поэтому, когда он умер, я особенно на огорчился…

Тогда я был уже большим. Хмуро и замкнуто держались люди, только что перенесшие войну. Но мне все-таки запомнились плач тети и приглушенные всхлипывания ее мужа. Впервые видел я плачущего мужчину, и удивлению моему не было границ.

Дед жил неподалеку от нас с бабушкой, своей второй женой. Они сошлись задолго до моего рождения, а до тех пор дед много лет вдовствовал. У бабушки не ладилось с грузинским — ее отец был морским офицером в довольно высоком чине, и она долго жила в России. Молодость ее прошла в Петербурге.

— Когда мы жили в Петербурге, квинтэссенция грузинского общества часто собиралась у нас и кушала лобио, — с удовольствием вспоминала бабушка.

На следующий день после смерти деда меня послали к ним с каким-то поручением. Помню, как, замирая, вступил я в их двор и осторожно поднялся по лестнице. Увидел, что дверь открыта, робко вошел в коридор.

— Это ты, Тархудж? — вышла из комнаты бабушка. Она была низенькая, круглая, толстая, совершеннейший антипод деда.

Я украдкой бросил взгляд в комнату, в центре ее стоял огромный гроб, в изголовье возвышалась пальма с широкими листьями, обычно находившаяся в коридоре. Вся мебель, кроме длинного, сейчас завешенного простыней трюмо у стены, была вынесена. Непривычной была пустота этой комнаты. В другое время там нельзя было пройти, не задев какой-нибудь вещи. Затаив дыхание, растерянно стоял я в дверях, и до меня доносилось монотонное тиканье стенных часов. Вынесенные в коридор вместе с другими вещами, они стояли на каком-то сундуке. Несколько дней назад эти часы висели в комнате между кроватями деда и бабушки.

— Видишь? Ушел от нас Симон, царство ему небесное, — почему-то улыбнувшись, сказала бабушка.

Я подумал, что она, наверное, не особенно убивается по деду. Мне не раз приходилось слышать, как тетка осуждала ее, верно, поэтому-то и родилась такая мысль. Бабушка усадила меня за стол, налила мне чаю, но я не притронулся к чашке, а она, грызя сахар, с удовольствием прихлебывала свой чай. Я глядел в окно на голое дерево. На его ветвях, заляпанных серым птичьим пометом, расселись воробьи. Во дворе открыли кран, журчала вода. На длинном общем балконе против нашего окна пылко спорили о чем-то две женщины. Я смотрел на них и слышал причмокивания бабушки. Я не испытывал никакого сострадания к деду. В те дни я вообще не переживал ничего, кроме собственного одиночества. Тетка моя недавно приехала, и я еще не привык к ней. Лишенный заботы и внимания, я был на диво безразличен и равнодушен. Единственный человек, которого я горячо любил, был Арчил, но и того уже не было в живых.