Расплата

У театра Руставели я остановился. Просматривая афишу, снова увидел того шахматиста, с которым столкнулся минуту назад. Он брел, по-прежнему уткнувшись в развернутую газету, и было вполне вероятно, что на этого старательного читателя снова налетит кто-нибудь. Из сберкассы вышел пузатый гражданин, такой вельможный — вот-вот лопнет от важности, — жадно пересчитывая на ходу деньги. Внешностью — вылитый мясник, но в шикарном костюме, при японских часах с широким золотым браслетом на левом запястье. Поплевывая на жирные пальцы, он проворно перебирал хрустящие ассигнации. Потом, смяв пачку в кулаке, небрежно, но глубоко засунул ее в боковой карман брюк. Было видно, что этот толстосум привык к деньгам, иначе понадежней бы припрятывал их, хотя бы в задний карман, который застегивается на пуговицу. Когда денежный туз пересек тротуар и с большим трудом залез в новенькую «Волгу», я снова обратился к афише, но не обнаружил ничего интересного. Я никогда не был завзятым театралом, но все-таки соскучился по театру. Припомнилось ощущение неловкости, которое всегда овладевало мной в самом начале спектакля. Мне казалось, что актеры безбожно кривляются, что взрослые люди, ничуть не стесняясь, представляются, как маленькие дети. Но постепенно меркла грань между условностью и действительностью, и если пьеса была хорошая, я входил во вкус, невольно увлекался представлением, и бесследно исчезало ощущение фальши, которое испытывал я в самом начале спектакля. На память пришло, как дотошно разбирали каждую новую пьесу в семье Вахтанга. Когда у них собирались гости, театр служил весьма удобной темой для застольной беседы. Дом батони Давида вообще отличался щедрым гостеприимством. Кого только не увидишь там — известных писателей и поэтов, приезжих из разных уголков страны, а часто и из-за рубежа. В богато обставленных комнатах, в огромном кабинете хозяина, где две стены были заставлены книжными полками, а остальные увешаны картинами и прочими ценными вещами, вечно не умолкали разговоры о высоких материях. Этот кабинет, где каждая вещь сверкала, был украшен с таким вкусом и тщанием, что больше походил на музей, чем на рабочую комнату. Сам хозяин так представительно восседал в покойном, мягком кресле, что я иногда сомневался, как может что-нибудь творить столь беспечный и благополучный человек? Мне почему-то представлялось, что для творческого труда нужно больше свободы, простоты и немного беспорядка. А здесь и книги выстраивались на полках, как музейные экспонаты; дорогой письменный стол, к которому боязно прикоснуться, как бы ненароком не испортить чего-нибудь, скажем, не поцарапать его зеркальной поверхности, дорогие авторучки, требующие сугубой осторожности в обращении, просто отпугивали человека. Раньше, когда семья Вахтанга жила по соседству с дядей Илико, все было намного скромней, и, если батони Давид что-то создал, он создал это там, в старой, просто обставленной квартире. По-моему, душа творца от комфорта обрастает жиром, хотя я слышал от Шалва Дидимамишвили, что композитор Рихард Вагнер обожал комфорт, тот вызывал в нем творческое вдохновение, в иных условиях он не мог работать. Разумеется, для творчества недостаточно только карандаша и бумаги, но я отчетливо видел, что в последнее время батони Давид больше печется об упрочении своего материального положения, чем о будущих произведениях. Он почти ничего не писал, только хлопотал о переиздании давно написанных книг да о переводах их на другие языки. Поэтому он с распростертыми объятиями принимал каждого переводчика и всех тех, кто мог поспособствовать в этом деле. Чего он добивался? Кахе казалось, что ничего. Но можно ли считать ничем обеспеченность? Благоустроенная квартира в лучшем районе города, собственная машина, дача, имя, популярность, всяческие привилегии… Каха утверждал, что для истинного творца все это мишура и не имеет никакого значения. Вообще, мой друг с чрезмерной крайностью подходил к каждому вопросу. По его мнению, настоящий творец должен походить на святого. А святой непременно должен быть чист и девствен. Святой, как и Христос, не должен знать женщин, то есть земного, и, пренебрегая земным, должен направлять нас к небу.

Стоит ли говорить, что тут мой друг перегибал?..

«Святому не нужны житейская хватка, мудрость и опыт», — утверждал он. На мой взгляд, он безбожно ошибался, но Каха стоял на своем: «Знание истины святому дается свыше, благодаря ясновидению, а не опыту, это — его дар. Поэтому святой обязан быть прекрасным и гармоничным. Невероятен дурной, злой или безобразный святой. Он должен быть прекрасен во всех отношениях и в то же время должен отрицать все мирские блага, достижимые с помощью этой красоты. Это и делает его образцом для подражания…»