Расплата

Антон продолжал стоять у печки: он ждал, чтобы набралось достаточно нефти.

— В Харлеме?

— Харлем… — Факе посмотрел на него так, словно Антон был не в своем уме. — Ты что же, считал, что мы так и живем в Харлеме?

— Откуда мне знать?

— А ты не подумал, что после войны нам пришлось оттуда убраться?

— Да, конечно, — сказал Антон. Он открыл крышку печки и бросил в нее зажженную спичку. — Где ты живешь теперь?

— В Хелдере.

Спичка погасла по дороге, Антон зажег другую, бросил ее в печку и обернулся.

— Ты что же, специально приехал в Амстердам, чтобы кидаться камнями?

— Да, — сказал Факе и посмотрел на него. — Во дурак я, да?

Антон накрыл печку крышкой и сел. Если бы он теперь прямо предложил Факе уйти, тот сразу согласился бы; но такая возможность рождала в нем какое-то внутреннее сопротивление — как будто Факе не должен был думать, что от него можно так просто отделаться.

— Твоя мать еще жива? — спросил Антон.

Факе кивнул.

— Да, — сказал он через несколько секунд.

Сказал, словно признаваясь в чем-то, как если бы Антон спросил: «Жива еще твоя мать?» Антон вовсе не собирался его укорить, но, увидев реакцию Факе, понял, что подсознательно имел в виду именно это.

— Как получилось, что ты работаешь в мастерской? — спросил он. — Ты ведь учился в лицее?

— Да, полгода.

— Почему только полгода?

— А тебе не все равно? — спросил Факе, заталкивая табак головкой спички назад в сигарету.

— Стал бы я спрашивать?..

— После войны мою мать арестовали и посадили в лагерь. А я попал в католический интернат при Епископальной технической школе. И должен был там жить, хотя я и не был католиком.

— А что такого сделала твоя мать?

— Спроси у господ из Особого трибунала. Я думаю, ее подозревали в том, что она была замужем за моим отцом.

По тону, каким это было сказано, Антон понял, что он часто это повторял. И звучала эта фраза так, словно он не сам ее придумал.

— А потом?

— Через девять месяцев ее освободили, но в нашем доме кто-то уже успел поселиться. Тогда нам предложили жилье в Хелдере, где никто нас не знал. Там я поступил в техническую школу.

— Почему же не в лицей?

— Ты что ж, совсем ничего не понимаешь? — лицо Факе сморщилось и приняло брезгливое выражение. — Как ты себе это представляешь? Моей матери пришлось стать поденщицей, чтобы кормить и одевать меня и сестер. Знаешь, такая женщина, в платочке и с хозяйственной сумкой, которую можно встретить на улице рано-рано, не позже полседьмого утра. В сумке у нее щетки, тряпки, моющие средства — все это она должна приносить с собой. Когда она возвращалась домой — вечером, к обеду, — то еле передвигала ноги. А теперь она лежит в больнице, если тебе интересно и это, правая нога у нее вся желтая с коричневыми пятнами, и из нее течет вода. А левая две недели назад ампутирована. Так. Теперь ты доволен, доктор? — Он допил свой стакан, со стуком поставил его на стол и откинулся назад. — Какова разница, а? Мы учились в одном классе, твоих родителей расстреляли, и все-таки ты изучаешь медицину. И моего отца тоже шлепнули, а я чиню газовые колонки.

— Но твоя мать жива, — сразу отозвался Антон. — И твои сестры тоже. — Он поразмыслил над своими словами: разговор принимал опасный оборот. — Нет ли, кроме того, — сказал он осторожно, — некоторой разницы между смертью твоего отца и моих родителей?

— Какой разницы? — спросил Факе агрессивно.

— Мои родители были невиновны.

— Мой отец тоже.

Он выпалил это, ни на секунду не задумываясь, и посмотрел Антону прямо в глаза. Тот замолчал, ошеломленный. Может быть, он сказал это серьезно, может быть, он действительно в этом убежден.

— Хорошо, — Антон махнул рукой. — Хорошо. Я знаю только то, что я слышал, но…

— Именно.

— …но если ты ощущаешь разницу между нашим положением как некую социальную несправедливость, тогда я не понимаю, зачем тебе этот камень. — Он кивнул на оскорбительный, уродливый булыжник, лежавший на рояле. — Тогда ты должен был бы стать коммунистом.

Прежде чем ответить, Факе взял стакан и выплеснул остатки пива себе в глотку.

— Коммунизм, — сказал он спокойно, хотя голос его звенел от бешенства, — хуже всего. Посмотри, как в Будапеште потопили в крови стремление народа к свободе.

— Факе, — сказал Антон раздраженно, — я тоже не коммунист и потому не нахожу нужным заучивать заголовки газет.

— Да, господин доктор умеет, конечно, выражаться изящнее. Извини, если я не такой умный. Люди дерутся там не на жизнь, а на смерть. Так лучше? Чем, ты думаешь, заняты там сейчас политические комиссары? Там вовсю идет массовая бойня, или, может быть, ты думал, что — нет? И не читал в «Пароле»[67] о зверствах, которые совершают там монгольские солдаты?

— Монгольские солдаты? — повторил Антон. — Что ты имеешь в виду, Факе? Что пришло время душить газом монголов?