Расплата

— Как, уже все? — удивленно спросила жена врача, входя в комнату.

— Наверно, он думает, — сказал Ван Леннеп с кривой усмешкой, — что наш договор теперь недействителен. Но тут он ошибается.

На улице, пока они ждали Петера, Антон сказал:

— А знаешь, Геррит-Ян, сегодня ты во второй раз за время нашего знакомства требуешь от меня политических действий. Разница только в том, что на этот раз ты и сам в них участвуешь.

— А что было в первый раз?

— Тогда ты считал, что я должен записаться добровольцем в Южную Корею и участвовать в борьбе христианского Запада против коммунистических варваров.

Жена Ван Леннепа едва не подавилась от смеха, а сам он молча посмотрел на Антона. С соседних улиц слышался рев громкоговорителей.

— Знаешь, в чем твоя беда, Стейнвейк? У тебя слишком хорошая память. Из нас двоих шантажист ты, если уж говорить откровенно. Я вовсе не стал коммунистом, как ты, возможно, думаешь. Как я мог бы? Из гульдена не выкроишь риксдалер. Но ядерное оружие — это самая большая опасность для человечества. Ты должен рассматривать это как своего рода нападение из outer space[98]; человечество только используется ими. Каждая новая волна вооружений преподносится как ответ на действия противника, который, в свою очередь, тоже на это отвечает. Они непрерывно перекладывают ответственность друг на друга, и так растет количество этих штук — и в один прекрасный день они выйдут из-под контроля, это так же точно, как то, что этот дом стоит на этой улице. Это статистически неизбежно. Это так же верно, как тот факт, что Адам и Ева поели от Древа Познания. Те яблоки, должно быть, так сработали.

Антон кивнул. Довод ошеломил его, но все зубные врачи — сумасшедшие, и факт этот в медицинских кругах общеизвестен; впрочем, в его идее, возможно, что-то и было. Петер приехал, поставил свой велосипед и запер его на замок. Антон смотрел на него, и в нем возникала, под треск вертолета и отдаленный грохот мегафонов, нежность, связанная, к его удивлению, с тем, что происходило в городе.

На последнем отрезке пути до места сбора они почти не двигались. Под большим черным аэростатом в форме падающей с неба ракеты стояли от Концертного зала до Государственного музея десятки, а может быть — сотни тысяч человек с досками и плакатами, с транспарантами иногда до десяти метров в длину, а с разных сторон все подходили и подходили люди. Из динамиков, укрепленных на деревьях и фонарных столбах, гремела речь, которую на самом деле произносили со сцены в дальнем конце площади, но слова эти не задевали его. Что его привлекало, так это люди, их присутствие здесь, и то, что он и его сын участвуют в этом. Ван Леннепа он давно потерял из виду, но ему и в голову не пришло улизнуть. А чуть позднее это стало уже просто невозможным. Как два колоска, стояли они на людской ниве, коса свистела над их головами, и куда-то пропал страх Антона перед толпой, и нечего больше было бояться паники. Ближе всех к нему, кроме Петера, стояли, почти упираясь в него, пожилая дама из провинции в прозрачном платке поверх завитых волос, черный парень в коричневой кожаной куртке с меховым воротником, украсивший себя большими усами и бакенбардами, и молодая женщина со спящим ребенком, уложенным в повязанный через плечо шарф. Эти, и больше никто. Меж лозунгами против ядерного оружия он прочитал вдруг на маленькой доске:

ИОВ: ОНИ ПРИШЛИ КО МНЕ[99]

Он показал плакатик Петеру и рассказал ему, кто такой был Иов. Через динамики объявили, что за последние полчаса две тысячи автобусов въехали в Амстердам; это значило — еще сто тысяч человек. Радость, аплодисменты. Голос сообщил, что от вокзалов все еще движутся тысячи людей, приехавших дополнительными поездами; все подходы к площади у Музея были забиты народом. Но, думал Антон, это — одна и та же наука: она сделала голос человека таким громким, что его слышно по всей площади и она же ответственна за существование атомных бомб. Сорок лет назад не было возможно ни то, ни другое; и то, что в те годы происходило на земле, было гораздо ужаснее и неразрешимее, чем каждый думал…