Расплата кровью

Относительное спокойствие – эта хрупкая скорлупка пристойности – рухнуло, сменившись шумом и гамом. Судорожно мелькали руки и ноги. Воздух оглашали хриплые крики. Стеклянные безделушки на каминной полке разлетелись вдребезги. Ноги дерущихся то и дело задевали мебель, отлетавшую в сторону. Гоуван, обхватив Гэбриэла рукой за шею, тащил его, тяжело дыша и плача, к камину.

– Скажи мне! – Гоуван держал красивое лицо Гэбриэла, искаженное сейчас болью, над каминной решеткой в нескольких дюймах от углей. – Скажи мне, ты, ублюдок!

– Рис! – Айрин Синклер с пепельно-серым лицом вжалась в спинку своего кресла. – Останови его! Останови его!

Дэвис-Джонс и Сайдем пробрались через перевернутую мебель и мимо застывших фигур леди Стинхерст и Франчески Джеррард. Мужчины добрались до Гоувана и Гэбриэла, безуспешно попытались растащить. Но Гоуван держал актера мертвой хваткой, руку невозможно было разжать, такова была сила его страсти.

– Не верь ему, Гоуван, – настойчиво прошептал парню на ухо Дэвис-Джонс. Он крепко схватил его за плечо, приводя в чувство. – Остынь, приятель. Отпусти его, хватит.

Каким-то образом эти слова – и звучащее в них сочувствие – пробились сквозь огненную пелену гнева Гоувана.

Отпустив Роберта Гэбриэла, он вырвался от Дэвис-Джонса и упал на бок на пол, судорожно хватая воздух.

Он, разумеется, понимал, что натворил: из-за этой выходки он потерял работу – и Мэри Агнес. Но за чудовищностью его поведения скрывались жгучие страдания безответной любви, это любовь довела его до крайности, он совершенно не думал о том, что может насмерть перепугать всех присутствующих в комнате. Он хотел отомстить за свою боль.

– Я все знаю! И скажу полиции! Вы заплатите!

– Гоуван! – в ужасе воскликнула Франческа Джеррард.

– Лучше говори сейчас, приятель, – сказал Дэвис-Джонс. – Не будь дураком, не болтай зря, когда в этой комнате находится убийца.

С начала ссоры Элизабет Ринтул не двинулась ни разу. Сейчас она шевельнулась, словно пробудившись ото сна.

– Нет. Не здесь. Отец ведь ушел в салон.

– Полагаю, вы видите Маргерит только такой, какая она сейчас – в ее шестьдесят девять лет, когда силы уже совсем не те. Но в тридцать четыре, когда все это случилось, она была очаровательной. Полной жизни. И горевшей… горевшей желанием жить.

Лорд Стинхерст беспокойно пересел на другой стул, на тот, что стоял у стены, где было совсем темно. Он оперся руками на колени и вперился в цветочный узор на ковре, словно этот неброский изящный орнамент таил в себе нужные ответы. Его голос звучал монотонно: так обычно излагают факты, требующие предельной точности, без примеси эмоций.

– Она и мой брат Джеффри полюбили друг друга вскоре после войны.

Линли ничего не сказал, но про себя изумился, как можно, пусть даже спустя тридцать шесть лет, так спокойно говорить об этом, в сущности, предательстве. Такая нечувствительность свидетельствовала о том, что сидевший перед ним человек – внутри мертв. Целеустремленно следуя к вершинам своей карьеры, он словно хотел забыться, отвлечься от страданий, которыми изобиловала его личная жизнь.

– Джефф привез с войны уйму наград. Вернулся с фронта героем. Естественно, Маргерит им увлеклась. Он всем нравился. Было в нем что-то такое. – Стинхерст умолк, задумавшись. Его ладони нашли друг друга и плотно сжались.

– Вы тоже воевали? – спросил Линли.

– Да. Но не так самозабвенно, как Джеффри. Не с его особым отношением и безоглядной отдачей. Мой брат был сам огонь. От него исходило какое-то сияние. И к его теплу тянулись более слабые существа.

Маргерит оказалась одной из них. Элизабет 6ыла зачата в доме моих родителей в Сомерсете, куда Маргерит пришлось поехать одной. Это случилось летом, я не появлялся дома уже два месяца, кочевал с места на место, ставил спектакли в провинциальном театре. Маргерит хотела поехать со мной, но, честно говоря, это бы меня стеснило, нужно было бы как-то ее… развлекать. Я думал, – в его голосе звучало презрение к собственной персоне, – что она будет мне мешать. Моя жена не какая-то там глупышка, Томас. Кстати, она и сейчас очень неглупа. Наверняка почувствовала мое состояние и не захотела больше напрашиваться. Мне следовало бы сообразить, что это неспроста, но я был слишком увлечен театром, ничего вокруг не замечал. Мне и присниться не могло, что у нее с Джеффри роман. А в конце лета она сообщила, что беременна. Но не сказала мне, кто отец.

То, что леди Стинхерст скрыла от мужа имя отца, было понятно. Но почему, узнав об измене, Стинхерст от нее не ушел, было для Линли великой загадкой.

– Почему вы с ней не развелись? Каким бы постыдным ни был развод, вы обрели бы относительный душевный покой.

– Из-за Алека, – ответил Стинхерст. – Из-за нашего сына. Вы сами произнесли это слово – постыдным. И мало того. По тем временам это было неслыханным скандалом, который, видит бог, на многие месяцы занял бы первые страницы всех газет. Я не мог подвергнуть Алека такой пытке. Он слишком много для меня значил. Полагаю, больше, чем сам мой брак.

– Вчера вечером Джой обвинила вас в убийстве Алека.