Расплавленный рубеж

Римма разглядела страх, трясший тетку Надежду. Женщина не с первого раза ухватилась за ступеньку лестницы, как слепая, шарила ногой и все время промахивалась. Лицо, маячившее в проеме подвала, опять оскалилось, немец любезно предложил ручку, тетка Надежда в испуге отшатнулась и, так и не приняв помощь, сама вылезла из подвала.

Она вернулась через час, может, меньше. На град вопросов охотно отвечала:

– Много их, тьмуща! Полные дворы. Шастают, яблоки незрелые обрывают, в домах тарарам, все рыщут. Нет, ко мне не лезли… Один только попытался, тот, что из погреба звал, да я в дом убежала, он не пошел следом. Мельком видела: вся улица в ихних танках, шоферы одеяла на землю постелили и под колесами спят, в тенечке. Водой, как и мы, небогаты. Требовали принести, да откуда мне взять.

Ближе к полудню улица вновь задрожала, затряслась крышка люка, наверху взревели дизели. Потом наступила тишина. Вскоре от ВОГРЭС долетели орудийные хлопки, самолетное завывание, взрывы. Стрельба на левом берегу стихла, и потянулся бесконечный день в душном погребе, в котором мучила жажда, хныкали дети, а матери их успокаивали.

Сумерек едва дождались. Осторожно выползали из подземелья, прокрались к своим подворьям, стали искать хоть где-то припрятанную воду, но всюду было пусто. Римма молча взяла ведро, придержала скрипнувшую дужку, таясь от матери, выскользнула на улицу.

Во дворах кипела работа: в наступившей темени ухал в землю лом, за углом долбили кувалдой в стену – готовили гнездо для приземистой пушки, вынимали по кирпичику фундамент – тут будет пулеметная бойница. Охапками вырубалась сирень, заслонявшая сектор обстрела, выставлялись окна, разбиралась черепица на крышах или срывался лист жести.

На перекрестке тесных улочек был окоп, двое солдат что-то нашли, светили спичками, разглядывали, тихо спорили. После дождей Римме тоже попадались вымытые из земли монетки или оловянная пломба с клеймом владельца торгового дома. Все, что осталось от нескольких поколений живших здесь людей. Нынешнее поколение оставит здесь гильзы, закоптелые на костре консервные банки, выжатые тюбики от зубной пасты и эрзац-варенья.

До самой реки Римму никто не остановил, не окликнул, будто не замечали. Набережная улица, меж заборов тускло блеснула волна.

От крайнего дома долетел негромкий свист. Римма вжала голову в плечи, медленно обернулась. Силуэт в каске коротким кивком спросил: куда? Девушка молча показала пустое ведро. Часовой взмахами объяснил: туда – и назад. Римма осторожно зашла по колено в воду, набрала в ведро немного воды, тут же стала пить через край. Конечно, туда – и назад. Разве бросишься в реку, когда в спину наставлен ствол? А берег тот манил… Даже теперь, безлюдный и онемевший, может быть, занятый врагом, с потонувшей во мраке ВОГРЭС, огни которой до войны не меркли всю ночь напролет. Угловую башенку во мраке тоже не отыскать, но вон там она: в том месте раньше маячил красный огонек фонаря, подававший в былые времена сигнал для мирных самолетов.

Римма несла в гору полное ведро. Поначалу старалась не проливать, меняла руку. Потом быстро выдохлась, вода плескалась через край. На пути от реки Римму стали замечать. Каждый встречный останавливал, брал из рук ее ношу, прикладывался к краю, потом опускал в ведро свою фляжку. Обтянутая сукном посудина весело бормотала, пуская из горлышка бульбы. Римма возвращалась к реке, наполняла ведро, проходила чуть дальше, чем в прежние разы, опять встречала непоеных солдат и снова спускалась к реке. Руки и ноги устали. Первоначальный страх прошел, наступила тупая апатия. Не покинула она ее даже тогда, когда чья-то рука во тьме скользнула по поясу, грубо потрогала грудь. Ничего не обнаружив, рука отвесила слабый подзатыльник.

На исходе короткой июльской ночи Римма, обессиленная, добрела до дома. Ведро было на четверть заполнено водой. Совсем не детские оплеухи посыпались на голову Риммы, когда ее встретила мать.

– Поганка чертова, куда смылась?! Запропала на всю ночь! Пьяная, что ли? – сыпала мать бранью и ударами.

Римма стояла и почти не закрывалась от ударов, безнадега ее не отпускала. Девушка не знала, как чувствуют себя пьяные, но ее мозг был затуманен, она пошатывалась. Подоспели Аниська с Ольгиной матерью, заслонили ее от потока затрещин. Мать секунду стояла яростная, потом мелко затряслась, тихо завыла. Аниська отпустила ее, и мать задушила Римму в объятиях, залила плечо горючей слезой.

День назад случился эпизод. Мать подхватила чью-то приставленную к забору винтовку. Рыжий солдат, едва ли не ровесник Риммы, подскочил к ней, ухватил свое оружие за приклад:

– Бабка, ты чего?

– Вместе с вами пойду воевать, – съязвила мать в ответ.

– Обойдемся покамест, – отобрал у женщины ружье зеленый солдат.

Мать стояла с довольным видом, почти радовалась своей злой шутке. Римму обожгло слово «бабка». Разве мать настолько постарела? Тогда Римме казалось, что ей никогда не будет так стыдно за свою родительницу.

Мать отрывисто бормотала в плечо дочери:

– Прости меня… Куда ж ты пропала? Я все на свете передумала: и споили, и снасильничали…