Расплавленный рубеж

Роман подставил обе ладони, из широкой пригоршни Лямзина, как из закрома, хлынул поток подсолнечных семечек. Среди них попадались желтые патроны от ППШ. Роман улыбнулся:

– Об такую закуску зубы сломаешь.

– Ох, виноват, – делано засуетился Лямзин, вылавливая патроны из горки семечек.

На правый берег поглядывали два местных ополченца. Кидая землю, они перебрасывались фразами:

– Вон там, видишь, напротив птицефермы, чуть ниже по течению, вон, где ивняком поросло, я туда ходил купаться.

– Не, я на родной, на Коровий пляж.

Один солдат, прибывший с недавним пополнением, слушал их разговоры, замирал, всматриваясь в правый обрывистый берег. Было заметно, что и он хочет что-то сказать, но пока никого не знает, и говорить в пустоту ему неловко. Он не выдержал, снова глянул за речку, пробормотал, будто о несносной погоде:

– Двенадцать лет на родине не бывал… Как выслали нас, я еще пацаном был. Там, за Городом, на другом берегу Дона, – мой родной хутор. Хозяйство у нас было… Если приведет бог немца прогнать и живым вернуться – буду просить, чтоб вернули нашу семью сюда.

Бойцу, копавшему траншею рядом, было жарко – он и нательную рубаху снял. На плече отливала темной синью татуировка: опершись на ручку топора, сидел палач. Колпак его с прорезью для глаз напоминал шутовскую хвостато-бубенчатую шапку. Позади него вырастала тыльная сторона массивного трона, где, как на стенах привокзального туалета, были оставлены автографы предыдущих служителей петли и топора: «Короля на мыло», «Палача на трон».

Лямзин долго рассматривал игравшую на солнце наколку, оттопырив нижнюю губу, с одобрением сказал:

– Высокохудожественный экспонат. Хоть сейчас под стекло и в музей.

Солдат с татуировкой равнодушно глянул на Лямзина, тихо ответил:

– Не скалься, браток.

– Да я и не думал, – примирительно поднял руку с горстью семечек Лямзин, потом протянул пригоршню:

– Угощайся. Я в сам-деле это, восхищаюсь, так сказать.

Солдат оторвался от работы, пересыпал семечки себе в карман. Лямзин протянул руку:

– Саня.

– Мирон.

– Давно из «санатория»?

– Два года до войны пожил на воле. Как мобилизацию объявили – пошел в первый день, а мне «козью морду» выписали. До зимы мурыжили, думали: брать – не брать; достоин – не достоин. Я даже в обком писал: ну оступился, отбыл срок, добровольно ж прошусь, сколько вы мне будете кровь сворачивать? Сжалились, призвали.

Загрохотало со стороны Шилова, забухали с левого берега тяжелые калибры. Далекий склон выпустил из макушки горсти пепла. Молодняк, только вчера прибывший в Город, живо загомонил, обсуждая шиловскую «диспозицию». Лямзин на правах старожила налетел:

– Копай, ватага! Глазеть после обеда будете.

На Шиловских холмах оседали клубы дыма, изредка ветер доносил стрелковую трескотню. От северных, не видных отсюда мостов тоже погромыхивало, отдаленно ухало. Лямзин чесал за ухом, думал о своем. Ополченцы, изредка поглядывая в его сторону, продолжали прерванный разговор:

– Я его родителей отлично знал. Мы тогда на Заставе жили, а когда меня в шестой класс перевели, отцу квартиру в новом доме дали. Я и самого Андрея Платоновича видел, он к родителям своим в отпуск приезжал. А с отцом его – дедом Платоном – я чуть ли не каждый день во дворе встречался.

– И как, говоришь, у него настоящая фамилия?

– Климентовы они.

– А у меня, брат, в соседнем подъезде поэт московский три года жил. Моя матерь их семейство поджаливала, часто продуктами с ними делилась, они с женой скудно питались. Я ему пару раз в магазин за хлебом бегал. Бывало, мы с матерью приходили генеральную уборку делать, нечасто, раз в полгода где-то. Перед Первомаем тогда, помню, зашел к нему в кабинет, вытрясенную постилку обратно на пол уложил и мельком в тетрадь заглянул, а там стишок новый, даже чернила не высохли. Раз прочитал – на всю жизнь запомнил:

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь, –
Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож.

– А теперь он где, этот поэт, помер?

– Выслали, на север куда-то.

Переступая через лопаты и кучи земли, прошел военный с лейтенантскими петлицами. Хотя военным его можно было назвать с трудом. На вид – лет тридцать, закостенелый неухоженный холостяк. Форма на нем топорщилась, словно с чужого плеча, голенища сапог сбились гармошкой, из-под околыша фуражки на затылке курчавились непокорные волосы, спереди и с боков отсвечивала лысина. Вчера он бродил меж окопов, ставил солдат в картинные позы, они замирали с лопатами в руках, а он отбегал, садился на колено, делал снимки. На этот раз фотоаппарата с ним не было, в руках он вертел книжку, глаза его, укрытые за толстыми линзами вогнутых стекол, радостно пожирали обложку.