Распни Его

Капитан не принадлежал к числу тепло-прохладных, эластичных, резиновых людей, легко меняющих оболочку, легко приспособляющихся к текущим обстоятельствам, легко и быстро, без надрыва, без внутренней борьбы, отвергающих то, во что верили, сжигающих то, чему поклонялся вчера. «Вера и верность» — символ, священный для гвардии, был по-настоящему символом всей его жизни со школьной кадетской скамьи.

Он был человек прямой, мужественный и по-солдатски твердый. Перед начальством не заискивал, не расстилался мелким бесом и не старался угодничать. «Офицеру не пристало быть ласковой телкой, чтобы извлекать из этого выгоды…» — сказал он однажды во время разговора о ком-то, преуспевающем в чинах на служебной лестнице. В службе был суров, как монах; в жизни частной — мил и приятен; с нижними чинами — прост и доступен, но строг; на популярность не бил, но заботился о вверенных людях всемерно. «Я ваш старший брат. Мой долг — учить вас, воспитывать духовно, укреплять физически и делать из вас достойных сынов Отечества. Помните, что мы, солдаты, состоим на службе России»…

К служебным волнениям, которые капитан переживал в эти дни очень сильно, примешивалось и свое личное, человеческое. Он отлично знал, какая смертельная опасность вьется над его головой. Это его не страшило, как не страшило во время кровавых боев на фронте. Но тогда было лучше, тогда он мог не волноваться за семью — государство о ней позаботится. Теперь, в случае несчастья, семья обречена была бы на нищенство.

К обеду вернулся прапорщик Камень-Овский, которого капитан посылал посмотреть своими глазами, что происходит на той стороне. С волнением прапорщик, уже пожилой человек из запаса, рассказывал:

— Там, Николай Николаевич, бурлит, как в котле. Это уже подлинная огромная революция. Видели вы когда-нибудь развороченный муравейник? Вот если бы этот муравейник заснять, увеличить да пустить на экран, то получилась бы примерная картина происходящего.

Впечатление таково, как будто весь Петербург высыпал на улицы. Куда ни глянь — повсюду многотысячные толпы, повсюду массовое движение, везде кишмя кишит. В воздухе висит беспорядочная стрельба; проносятся с пронзительным визгом мотоциклы; несутся грузовики с солдатами, видел несколько броневиков; царит атмосфера огромного напряжения; чувствуется, что толпа охвачена экстазом; ее влечет огромный огневой порыв на борьбу с властью; она верит, что победа принесет ей такое счастье, которого на земле никогда не было. Раздавить эту силу тем не менее можно: толпа труслива и жалка; я видел, как люди разбегались в панике, заслышав выстрелы. Но найдутся ли части, способные пустить в ход оружие? На этот счет у меня уверенности нет.

Сегодня уже можно определенно сказать: это не бунт из-за хлеба и очередей; это социально-политическая революция. Везде над толпой реют красные флаги. Я записал несколько лозунгов: «Долой самодержавие», «Да здравствует мир», «За землю и свободу», «Рабочим нечего терять, кроме своих цепей». На одном плакате был изображен гигант-рабочий с поднятым кулаком; коваными сапогами он топтал генералов, офицеров, буржуев, духовенство и бюрократию. Под ним стояла надпись: «Владыкой мира будет труд».

Камень-Овский еще рассказывал о виденном и слышанном, как в дежурной комнате раздался телефонный звонок.

— Господин капитан, вас просит полковник Михайличенко из градоначальства, — доложил дежурный офицер.

Капитан поспешно взял трубку. Замолкнувшие офицеры внимательно следили за выражением его лица, стараясь угадать на нем: хорошие или дурные вести сообщает Михайличенко. Лицо Николая Николаевича просветлело, стало радостным. «Да… да? — полувопросительно спрашивал он. — Ну слава Богу, слава Богу»…

— Господа, — сказал капитан торжественно, — полковник Михайличенко передал, что на той стороне все покончено. Восстановлен полный порядок. Теперь очередь за нами. Надо, чтобы московцы показали себя верными слугами престола. Надо усмирить бунтующие массы здесь. Выборгская сторона — это очаг и оплот бунта. Прекратятся безобразия у нас — и мятеж пойдет на убыль.

Капитан из кармана вынул записную книжку и отметил время разговора. Он всему поверил, что сказал Михайличенко. Ему и в голову не приходило, что его старший начальник сказал неправду: солгал сознательно, чтобы возбудить, усилить и укрепить нравственные и физические силы, чтобы вдохнуть радостную волю к победе и поддержать огонь в последней непобежденной точке.

А испытания уже стояли у дверей. Как в древних греческих трагедиях, один за другим прибегали вестники. Первый из них сообщил, что четвертая рота, занимавшая Литейный мост, обезоружена. Второй вестник донес, что на Лесном проспекте против казарм собираются огромные массы. Готовится атака.

На обширном полковом дворе, откуда утром ушли роты, Николай Николаевич устроил короткое учение роте поручика Вериги. Он сам подавал команды, следил за правильным и отчетливым исполнением перестроений и ружейных приемов. Никто бы не мог заподозрить, что капитан волнуется, что над полком нависла опасность, что сейчас придется драться.