Распни Его

Весть об «исчезновении Гришки» распространилась в Петрограде с быстротой молнии. Сенсация была огромная. Газеты, соперничая друг с другом, стремились поднести читателю самый сногсшибательный полицейский материал, Надо было использовать необыкновенный случай. Чего только не писали в эти дни проворные борзописцы! Фантазия работала с необыкновенным подъемом. Печальные были стыдливо прятались в потоках небылиц. Общество было в восторге. На лицах сияло радостное возбуждение. Знакомые и незнакомые обсуждали событие, и все говорили, облегченно вздыхая: «Слава богу!»

— Messieurs les assassins, je vous salue[4]! — сказал на другой день Великий князь Николай Михайлович, войдя в комнату Дмитрия Павловича, где находился и встревоженный Феликс Юсупов. — Ценю ваш благородный порыв. Вы избавили Россию от грязной гадины. Вы расчистили воздух. Кошмар кончился, а то и я на старости лет попал бы в убийцы, хотя и питал всегда глубочайшее отвращение к убийству ближнего и ко всякой смертной казни. Но то, что вы сделали, есть только полумера. Надо обязательно покончить с Александрой Феодоровной и с Протопоповым. Вы видите, у меня мелькают замыслы новых убийств…

А в это время в Александровском дворце одинокая Царица металась, как безумная. Горе ее было безгранично, отчаяние беспредельно. Она почти находилась в состоянии невменяемости. Рухнула ее последняя, единственная надежда. Никто уже теперь не сможет облегчить страдание ее мальчика, не сможет спасти его. В безумии сидит она в своей комнате. Ей слышится как будто шепот, последнее страшное предсказание Григория:

«Я знаю, меня не любят; а за меня и тебя не любят. Они ищут моей головы. Горе, горе, матушка Царица. Не пройдет и шести недель после моей смерти, как обрушатся на бедную Россию бедствия и дитяти будет угрожать большая опасность. Гибель вижу… гибель неминучую…»

Николаю Михайловичу не удалось организовать убийства Царицы. Его к этому подстрекали, возбуждали и умоляли действовать, но время было упущено. Князь Юсупов был сослан в провинцию, Дмитрий Павлович командирован на Кавказ, других исполнителей не было. 31 декабря сам Великий князь получил царский указ о высылке. В бешенстве, задыхаясь от охватившего его раздражения, не сдерживая себя, он сказал пришедшему Шаховскому: «Меня ссылают в Грушовку. Александра Федоровна торжествует. Но надолго ли стерва удержит власть?..»

Бешеный поток проклятий, сорвавшийся с великокняжеских уст, подхватил свет. Вспышка ненависти к Царице, как расплавленный металл, наполнила чувства салонной аристократической знати. «Не желаем терпеть власть узкой, больной психопатки», — кричали повсюду с зубовным скрежетом. «Не желаем, чтобы нами управляла своенравная, властолюбивая, сумасшедшая немка»… «Не желаем, чтобы шайка авантюристов позорила Россию. Протестуем, протестуем, черт побери»… «Vous vous croyez une Marie Thérèse, mais vous vous trompez. Vous devez ne vous occuper que des enfants et des mères»[5], — написал Царице в обширном, на тридцати страницах, дерзком послании обер-егермейстер Иван Петрович Балашов.

Второго января Государыню посетила обер-гофмейстерина Е. А. Нарышкина. Начавшийся новый год не сулил ничего доброго. Царица была расстроена, раздражена, чувствовала упадок сил. Она жаловалась на людскую несправедливость, неправду и неблагодарность. Она негодовала на высшее общество, но больше всего на членов династии, демонстративно не пришедших поздравить Государя. На глазах ее то и дело навертывались слезы:

— Мне так безумно жаль Государя. Он такой мягкий, добрый, кроткий, сердечный, отзывчивый, полный самоотречения. Он работает сверх сил человеческих; ему нужен душевный покой, а они отравляют ему существование…

Нарышкина искренно, от всей души, жалела несчастную, измученную, издерганную и уставшую женщину. Хотела утешить, но и не могла скрыть правды:

— Государыня, мы переживаем время очень тревожное и неспокойное. Все озлоблены. Чернь ведет себя возбужденно и дерзко. Положение очень опасное. Вы знаете мою преданность и любовь к Государю и к вам. Это облегчает мне сказать то, что повелевает долг. Против вас в обществе царит слишком острое недовольство и раздражение. Можно опасаться непоправимых последствий. Это будет ужасно. Я осмеливаюсь подать совет вам и Государю: уступите Думе, пойдите навстречу пожеланиям страны. Вам будет лучше.

— Нет, нет и нет, — с жаром воскликнула Царица. — Si nous cédons d’une ligne, demain il n’aura plus d’Empereur, plus de Russie, plus de rien… Il faut être ferme et montrer que nous sommes les maîtres[6]. Я знаю, меня многие ненавидят. Ну что ж, Бог нас рассудит…

Крупные слезы заполнили ее голубые глаза, и она снова заплакала.