Расположение в домах и деревьях

Мы повернули по коридору. Странно знакомая мелодия проползла мимо, потом кто-то, покачиваясь, прошёл, икая. Плечом закрылся, буркнул: «Какого чёрта… ик… света столько…»

– Он давно готов, – злорадно усмехнулась Наталья и презрительно махнула рукой. – В десять уснул. Вишь, не спится, совесть мучит. Не туда! – крикнула она вслед уходившему страдальцу. – В ванную – налево от перекрёстка. А направо – кухня.

– Мы… – она умолкла, глядя, как человек, не оборачиваясь, уходит на кухню. – Пойдём в комнату. Вера, вот хорошо, что я, наконец, вспомнила! Твоего американца не было. Это к твоему сведению. Знаешь? Ставлю в известность.

– Не знаю, – простодушно призналась Вера. – Мы не договаривались.

– А зачем же он тогда звонил и сказал, что придёт, и ещё сказал, что ты ему нужна, – я, конечно, сказала, что ты будешь… Да, вот что я хотела спросить! Он сказал, что Амбражевич под машину угодил. Это правда? Представляешь? Да? Какой мрак… Или это не он мне сказал, точно не он, он по телефону такое не скажет. А кто же это мне сказал, что Амбражевича не то убили ночью, не то он попал под машину, и вообще – бред собачий, а потом кто-то Ермакову позвонил, и Ермаков сам решил узнать, у него есть где-то знакомые, ну, и вот ему сказали, что всё это ерунда, и Амбражевич тоже придёт…

– Как же, какже, придёт! – подумал я. – Ждите!

– …а я так скажу, – продолжала она. – Если он в самом деле попал под машину, его обязательно нужно навестить. Прямо завтра, с утра. Цветов, яблок, апельсинов, коньяку. Надо же такому случиться! Почему он, а не другой! Кретинизм, факт – кретинизм какой-то, неописуемый кретинизм. Амбражевич, болтунишка… Правда, Вера?

В комнате было светло. Не настолько светло, чтобы сразу же понять, кто где сидит и что делает, но вполне достаточно для того, чтобы не наткнуться на овальный стол, уставленный пустыми бутылками, пепельницами и двумя огромными, под стать столу, блюдами, одно из которых было сухо и пусто, а второе наполнено белёсой жидкостью, отдалённо напоминающей сметану, – остатки салата. Народу было довольно много. Веселье шло на убыль – два человека ничком спали на коротком диванчике. Диванчик был хлипкий, с витой ногой от рояля, прикрученной толстой алюминиевой проволокой. В углу на корточках – в стену спиной – дремал ещё кто-то. Изо рта его торчала погасшая трубка.

– Остались сильнейшие, – подумал я. – Поди достань тут выпивку!

И как бы отвечая моим мыслям, кто-то густо протянул:

– Когда же вернутся наши гонцы-орлы, собаки! За это время можно было закупить склады ликёроводочного завода. Тоска какая! Ты бы, Наталья, чаю наладила, что ль?! А то подохнуть можно форменным образом. Да… Новые лица, новые возможности (это он меня увидел), нет ли чего у вас? – спросил скорее для приличия.

– Нет. Сок есть, ну да ведь он, сами понимаете…

– Разумеется! Ненавижу соки в два часа ночи, – утренним баритоном веско провозгласил он, и, кажется, непритворная тоска прозвучала в его словах: оттого, видать, что утро непреложно наступает; и опять жара начнётся, и снова придётся думать о вечере, надеяться, что вечер принесёт долгожданное веселье среди незнакомых лиц (да кто говорит про веселье, шут с ним! просто много лиц света… безо всяких филармонических затей), когда никого из осточертевших окончательно людей не встретить, и надо лишь жару переждать где-то, а потом всё пойдёт на лад, к лучшему: благой вестью раздастся рыхлый телефонный перелив, всплывёт, невесть откуда, тридцать лет не виденный приятель при бороде и замшевом пиджаке и позовёт, поманит на какую-нибудь дачу, где веранда, леший её дери! кисейные платья, умные разговоры… да, тонкие и умные разговоры, а не хамское, школьное передрючивание на предмет того, кто кого лучше и талантливей, – упаси Бог! – и аллеи, ну, не больно уж аллеи, знаем мы эти аллеи: скажем, предпочтительней – дорожки, обсаженные петунией, львиным зевом, левкоями, – надо быть реалистом – дорожки среди кустов жасмина и сирени, и силуэт ностальгический в летних сумерках, профиль изысканный в вечереющем воздухе, и какие-то ранящие, тихие желанные слова, и зеркало озера с лодкой и рыболовом, и лучи заходящего солнца… тьфу ты, пропасть! Наваждение…

71

Вина бы стакан, вина и уснуть, и проспать день, год, и на службу не идти, сказавшись больным, и чтобы сразу ночь вот такая, когда опять выпить позволительно, не торопясь, заложа ногу на ногу, – и не надо никакой дачи, ранящих слов, сада, Борисова, его же Мусатова, всего этого кинематографического русского рая – куда в наши годы думать об этом. Наши годы предполагают мужество знать, что никогда такого приятеля не будет, а ежели брякнет тупой звонок, то с головной болью и с сердцем, к которому словно холодную столовую ложку приложили, пошлёшь его лениво… опустишь трубку, чтобы тотчас целлофановую обёртку разорвать и выудить гадко сыпучую таблетку анальгина и, давясь ею, лежать в липком поту, предвкушая нескончаемый ужас пути по квартире: в ванную, на кухню, в уборную.