Расположение в домах и деревьях

– А что я такого сказал? – пожал плечами Ермаков.

– Меньше говорить надо, – сказал Костя. – Вино достань из холодильника. Всё мне делать достаётся… Нашёл? Тащи. Воттак, милый Юлий, мы и живём. Грязно, безнравственно, бездарно живём, не творим, не боремся. Прозябание, а не жизнь, ничего, учти, ничего не сделано для вечности. Ермаков, ты спятил! Кто же пьёт сладкое шампанское? Мерзость.

Ермаков почти по пояс влез в холодильник, а Костя негромко заметил мне:

– Ну, не вижу, почему мы не можем выпить за мои сорок три года? Кого мы ждём?

– Это не больно, – сказал я. – Сорок три – это уже по ту сторону.

– Да? – усмехнулся Костя. – Допустим, мой юный Ницше.

– Зато один раз в жизни, – сказал Ермаков. – Вам налить, Юлий?

– Можно, можно, – согласился я. – Понимаете, я, кажется, простыл…

– Может быть, водки? – с заботой осведомился Ермаков.

– Не надо, – отказался я. – Она мне сегодня не впрок.

– А я, пожалуй, дёрну водочки, – с лихой гримаской проговорил Ермаков, продёргивая в плечах дрожь.

– Дёрни, дёрни… – рассеянно повторил Костя, стуча вилкой по тарелке. – Отчего же не дёрнуть, когда жажда…

78

Я протёр глаза: мне показалось, что и Костю, и тарелку с подсохшим кетчупом на краю, и вилку в Костиной руке, и Ермакова, протянувшего руку к холодильнику, и морщины на лице Кости, и особенно красные жилки на крыльях его носа, и окно в стене, и свои колени, которые почему-то вытянулись и отъехали к стене, и собственные руки на столе, кожа на которых казалась бумажной, и бутылку шампанского, бросавшую косую тупорылую тень, – я вижу второе тысячелетие.

Но лучше здесь, чем там, подумал я, и последняя мысль о Вере задела меня необычайно отчётливо и просто, не мысль, а так что-то… пятна пота под мышками, прядь ржаных волос, украденная ветром, юбка, бьющая по ногам, изгиб в пояснице, когда я целовал её и положил руку на её спину, отведённые назад плечи. И к тому же я подумал, что она здесь, в десяти метрах от меня, ходит по какой-то комнате среди каких-то знакомых, и они прикасаются к ней, а она к ним; говорит с подругой, пьёт из стакана. У неё ноги устали, – беспомощно барахталась мысль, не мысль, а так… что-то несвязное, – она ноги растёрла, ходила долго, – и я посмотрел на её ступни, щиколотки, на подъём стопы с обозначившимися синеватыми венами, на грязь, въевшуюся в пятку, и, раскрыв широко глаза, приподнялся с места и чуть не охнул – так это напомнило боль в сердце по утрам. Надо было бежать за ней, – мелькнуло, – схватить за руку и вести к себе, омыть её (чего ты ждёшь?), омыть вином и водой колодезной, сухой, освободить губы от шершавой корки, а горло от перегоревшего спирта, и положить навзничь уже без ничего, без майки, без сумки, и прижаться к ней, впитывая её слабость, – вот что надо мне сделать сию минуту.

И я, раскрывая рот, привстал с табурета…

– В чём дело? – спросил Костя.

– А?.. Мне кое-что надо сделать, – сказал я. – Пойду.

– Тут один всё рассказывал нам сказки, – усмехнулся Костя. – Романист, да ты его, положим, знаешь не меньше нашего.

– Это толстый тот? – осведомился Ермаков.

– Да, да, толстый, – ответил Костя. – Очень толстый. Порнографически толстый.

– Он уехал? – спросил я.

– Уехал, – сказали оба и переглянулись.

– Мне доводилось с ним встречаться, – сказал я. – Я его помню ещё молодым, отчаянным. Он мне деньги одалживал.

– Ладно, будет вам, – сказал Костя. – Говорил, что играем мы на спички, а вы мне: «Деньги, деньги!» Корсары нашлись!

– Я говорил: деньги, и у меня они есть, – мрачно заявил Ермаков.

– Деньги, может быть, и есть, а вот ответь своим партнёрам, где твоя жена? Съел? Что деньги!

– Я не сторож своей жене, – буркнул Ермаков. – У нас свободные отношения. Каждый живёт своей жизнью.

– Ну да, знаю, знаю, – сказал Костя, подмигивая мне. – С тех пор, как она перепутала постели. А ведь это ещё смешнее, чем запутаться в трёх соснах. Да, Ермаков, намного смешней. Ты – жертва смешного случая.

– Я только ума не приложу, зачем ты говоришь это, – негромко проговорил Ермаков, глядя в пол. – Или ты хочешь меня уязвить, сказать что-нибудь неприятное… нарочно? Нет, ты признайся! – крикнул он. – Ты признайся, что хочешь… Да, про что это я? – усмехнулся Ермаков, подымая глаза. – Я ведь совсем забыл, чем ты теперь занимаешься.

– Я не делаю из своих занятий секрета, – подчёркнуто холодно произнёс Костя. – Никаких секретов… – повторил он. – Мне претят секреты и тайны. Это мой стиль, наконец!

– Ладно, я ведь знаю, о чём ты. И догадываюсь, что тебе нужно. Объявляется минутный перерыв, – сказал он, вставая и направляясь к двери, но не к той, в которую я входил, а к другой. Мы поднялись, последовали за ним, и мне было, признаться, всё равно.

– Давно бы так, – заметил Костя……………..