Читаем Расположение в домах и деревьях полностью

Медленно оседал круг запахов отличных от принятых мною утешением, обещанием покоя. Торопливый аромат табачного дыма тонко свивался со строгим тополиным духом, огибая натянутую и недвижную паутину немеющих духов (локоть кутрузатекает), отдававшую мокрым стеклом, в котором при желании можно было найти и душный привкус губной помады, и отзвук растерянности раздражённого голоса – смутного объяснения, нескончаемую душевную сумятицу и, несомненно же, – неправду, отчего милым и знакомым повеяло на меня и виделось воочию: пробирались они как бы против ветра, сносившего их слова, оставлявшего изветреные частицы, что невразумительно вились подле их ртов – пустое достояние, муча неустанно.

И, вместе с тем, ощущал я нежность, её хрупкий на всём налёт, хотя, быть может, она присутствовала сама по себе, а я устало повторяю: желтоватые огни, сонные деревья, сон, занемевший локоть – она открылась для меня (ведь их и в помине не было, остались дуновения пустот, колеблемые тускнеющим эхом тепла, каприза, торопливого невкусного курения, вечернего бритья, да и её, как мне показалось, несколько вялых рук… и очертание его крепкой хорошей головы в точном, прекрасном наклоне, и ещё полутьма);

…когда эти двое (с которыми я уже неспокойно связывал что-то, что находилось во мне самом, оживало против воли) остановились, и окурок, остро рассыпая искрами, выпал из его пальцев под ноги, а она – немолода, неразличима уже среди таких, как она, но она любит его или думает так, следя за искрами, быстро гаснущими под ногами: «это правда, что я его люблю, но дальше, дальше, кто ответит мне, что дальше?» – продолжает она про себя, изумлённо вслушиваясь в необычный для неё строй мысли, напоминающий почему-то прочитанный… впрочем, не так давно роман о последней любви, изобиловавший нудными пейзажами, но зато поражавший верностью наблюдений чисто психологического свойства, – «да, верно, верно, тысячу раз верно, – вздыхает она, проникаясь снисходительной жалостью к себе, час тому целиком поглощённой таким низким предметом, как меховое пальто, – да, да, ничего не поделаешь…» – думает она о том, что их отношения с мужем (с любовником?) более всего подходят под такое определение: «последняя любовь, боже мой…» – вдруг пугается она, но тотчас почему-то успокаивается и снова радуется своим мыслям, в глубине души неохотно признавая, что они принадлежат не ей, а всё же могли принадлежать: зрачки сужаются, будто высматривает что вдалеке, поднимается к пуговице ворота плаща тёплая злость, однако незаметно тает, потому что уж больно приятно так вот думать – идёшь как бы осенним лесом после короткого сильного дождя вся в светлом, простеньком, а кругом великолепие позднего октября, пламенеющих кустов, томящей безвольной травы, павшей под хрустальными покровами, и, главное, радуешься не радостью, другим чем-то, необычным, – тут она хочет сказать с грустью, точнее, не может, так как это слово, вместе со многими другими, давно пропало, вытравилось заботами, развлечениями, переживаниями, службой, болезнями и, наконец, возрастом, – «как приятно думать вот так, представлять разное», – усмехается она, – «и надо обязательно перечитать ту книгу, в которой всё рассказано, а прежде всего, конечно, вспомнить, как она называется – вроде времени порядочно минуло; а он знает? – например, сказать ему про то, что в лесу… даже можно в том, где они грибы собирают, за Бернгардовкой, и в том лесу после дождя ветки в дожде, и трава в дожде, но не в этом, конечно, главное, не в этом суть, а в чём, действительно? В самом деле, о чём ей думалось?» – она странным образом уже забыла и, обессилев от внезапной невыразимой обиды, протягивает руку к нему, отгоняя образ мехового пальто, застлавший вновь на мгновение лицо мужа, который так и остался «немного мальчишкой, немного бирюком» и которого, слава богу, всегда можно тронуть рукой, вот он, рядом, и ею овладевает счастье, какое чувствует обычно каждый человек, выпутавшийся из скверной истории, потому она и улыбается, а губы не слушаются (и при чём тут роман – непонятно), одним словом, смех и грех. Она как бы задорно встряхивает головой, а он снова закуривает, зачем-то хлопая себя по щеке (он всегда или пальцами хрустит, или по щеке себя хлопает, когда недостаточно выпьет), бывает, бывает… Или когда она плачет, а её рука ловит его руку, поют сладкие трубы, играют органы, землю усеивают лепестки роз, а с карниза на карниз перелетают трупного цвета херувимы, ну, а публика в молчании расходится по домам, унося с собой известное количество впечатлений, необходимых для серьёзных размышлений о жизни: в постели, на сон грядущий, спи мой, спи, спи…

И пусть снится тебе любовь, счастье, спокойная старость, нудные ландшафты из прочитанных в метро романов и что-то ещё, кажется, вот что: морозный воздух дымится у звёзд, блистает мёртвая листва…

<p>28</p>
Перейти на страницу:

Все книги серии Лаборатория

Похожие книги

О, юность моя!
О, юность моя!

Поэт Илья Сельвинский впервые выступает с крупным автобиографическим произведением. «О, юность моя!» — роман во многом автобиографический, речь в нем идет о событиях, относящихся к первым годам советской власти на юге России.Центральный герой романа — человек со сложным душевным миром, еще не вполне четко представляющий себе свое будущее и будущее своей страны. Его характер только еще складывается, формируется, причем в обстановке далеко не легкой и не простой. Но он — не один. Его окружает молодежь тех лет — молодежь маленького южного городка, бурлящего противоречиями, характерными для тех исторически сложных дней.Роман И. Сельвинского эмоционален, написан рукой настоящего художника, язык его поэтичен и ярок.

Илья Львович Сельвинский

Проза / Историческая проза / Советская классическая проза
Лира Орфея
Лира Орфея

Робертсон Дэвис — крупнейший канадский писатель, мастер сюжетных хитросплетений и загадок, один из лучших рассказчиков англоязычной литературы. Он попадал в шорт-лист Букера, под конец жизни чуть было не получил Нобелевскую премию, но, даже навеки оставшись в числе кандидатов, завоевал статус мирового классика. Его ставшая началом «канадского прорыва» в мировой литературе «Дептфордская трилогия» («Пятый персонаж», «Мантикора», «Мир чудес») уже хорошо известна российскому читателю, а теперь настал черед и «Корнишской трилогии». Открыли ее «Мятежные ангелы», продолжил роман «Что в костях заложено» (дошедший до букеровского короткого списка), а завершает «Лира Орфея».Под руководством Артура Корниша и его прекрасной жены Марии Магдалины Феотоки Фонд Корниша решается на небывало амбициозный проект: завершить неоконченную оперу Э. Т. А. Гофмана «Артур Британский, или Великодушный рогоносец». Великая сила искусства — или заложенных в самом сюжете архетипов — такова, что жизнь Марии, Артура и всех причастных к проекту начинает подражать событиям оперы. А из чистилища за всем этим наблюдает сам Гофман, в свое время написавший: «Лира Орфея открывает двери подземного мира», и наблюдает отнюдь не с праздным интересом…

Геннадий Николаевич Скобликов , Робертсон Дэвис

Проза / Классическая проза / Советская классическая проза
Провинциал
Провинциал

Проза Владимира Кочетова интересна и поучительна тем, что запечатлела процесс становления сегодняшнего юношества. В ней — первые уроки столкновения с миром, с человеческой добротой и ранней самостоятельностью (рассказ «Надежда Степановна»), с любовью (рассказ «Лилии над головой»), сложностью и драматизмом жизни (повесть «Как у Дунюшки на три думушки…», рассказ «Ночная охота»). Главный герой повести «Провинциал» — 13-летний Ваня Темин, страстно влюбленный в Москву, переживает драматические события в семье и выходит из них морально окрепшим. В повести «Как у Дунюшки на три думушки…» (премия журнала «Юность» за 1974 год) Митя Косолапов, студент третьего курса филфака, во время фольклорной экспедиции на берегах Терека, защищая честь своих сокурсниц, сталкивается с пьяным хулиганом. Последующий поворот событий заставляет его многое переосмыслить в жизни.

Владимир Павлович Кочетов

Советская классическая проза