Распря

— А помните, — помните, — понизил он голос до шёпота, — как вы меня на Липовецкой ярмарке законам природы учили? Помните? Мне шестнадцать лет тогда было, и вы уж заражать меня начали. Вы меня обвешивать тогда учили, — склонился он к самому лицу отца, — обвешивать!

Стёпа вновь на минуту замолчал; ему показалось, что краска стыда залила всё лицо старика и даже кожу его головы под поредевшими седыми волосами.

— Но я не заразился вконец, — продолжал Стёпа, — не заразился. Она меня спасла! Она — святая, непорочная, нездешняя! — вскрикнул Стёпа, с просветлевшим лицом и простирая руки вверх.

— И вам это спасение моё обидней всего показалось, — снова перешёл он в шёпот, — и тогда вы вот к какой уловке прибегли, вот к какой уловке!

Сын замолчал, измерил отца с головы до ног негодующим взором, прошёлся по комнате и остановился перед отцом вновь.

— Ведь я знаю, — выкрикнул он осиплым голосом, — знаю, что это ты мне нынче утром с Дашей письмо подослал. Ты нарочно своей воровской рукою почерк её подделал и о бритве мне намекнул. Нарочно! Ты обманщик! Ты дышишь обманом, и без обмана тебе так же трудно, как рыбе на сухом берегу.

— Ты и сына обмануть хотел, — кричал он в бешенстве, дрожа всем телом, — единственного сына, потому что он против законов природы идти хотел, а для тебя это хуже смерти. Ты сыноубийца! — выкрикнул Стёпа, задыхаясь и потрясая кулаками.

Он замолк; на пороге его комнаты внезапно появилась горничная.

— Что это вы, Степан Васильич, озоруете? — сказала она. — Батюшка жалуется: спать, говорит, не даёт. Или, говорит, он мадеры насосался.

И она ушла. Стёпа бессильно опустился на стул.

«Так вот оно что, — подумал он с ужасом, — стало быть, правда, не он письмо-то писал, не он, а она!»

— Стало быть, правда, она придёт. Или я к ней пойду? А? — шептал он бледными губами.

— Что же мне теперь, братцы мои, делать-то? — повторял он в десятый раз осторожным шёпотом. И он в недоумении разводил руками. Жалкая улыбка бродила порой по его губам. Он неподвижно сидел на своей постели, уцепившись за её края, внимательно вглядывался в тусклый полумрак комнаты и иногда порывался что-то сказать.

Но тотчас же он как будто принимал чей-то строгий наказ, и тогда он грозил самому себе пальцем и шептал:

— Тсс! Тише. Помолчим, братец, помолчим.

И снова он продолжал вглядываться во мрак.

Кажется, он поджидал её. И вдруг всё его лицо осветилось неизъяснимым счастьем. У того же окна, где раньше он видел сутулую фигуру отца, матовым пятном засветился теперь её серебристый образ. Скорбные глаза обдали его тёплой волною. Он простёр к ней руки.

— Родимая моя! Кротость моя! Счастье моё! — прошептал он, изнемогая от восторга.

Она как-то вся заколебалась и плавно двинулась к нему, как серебристое облако.

Он поджидал её с отуманенными глазами. В его руке сверкнуло лезвие бритвы. Она вся затрепетала, увидев подарок своего милого. «Радость моя», — шептал он, приваливаясь спиной к подушкам постели. На своём лице он ощущал её нежное и тёплое дыхание, похожее на дыхание вешнего сада. Её тонкие и холодные пальцы стали проворно расстёгивать ворот его косоворотки.

— Счастье моё! — шептал Стёпа, поводя отуманенными глазами.

Она припала губами к левой стороне его шеи. Сперва этот поцелуй точно обдал его всего холодом, но затем нежная и невыразимо приятная волна разлилась по его телу. Он застонал от восторга. Розовое с зелёными краями облако скользнуло перед его глазами. Лёгкой волной его понесло всё выше и выше.

* * *

Мутный осенний рассвет глядел в окна тусклой комнаты и матовым светом обливал её стены и постель. На этой постели, сутуло приподняв плечи, лежал Стёпа Лопатин. Одна его нога, левая, свешивалась с постели и упиралась пяткой сапога в пол, а правая вытянулась во всю длину постели. Его голова была слегка свёрнута направо. На левой стороне шеи, от уха, вправо и книзу, чернела полоса, словно наведённая чернилами. И такое же чернильное пятно расплывалось по всей груди его косоворотки. Стёпа был неподвижен. Тусклые глаза глядели, не моргая, а губы словно застыли в бесконечно-блаженной улыбке.

Когда поражённые страшной вестью, отец и мать Стёпы утром вбежали в его комнату, он лежал всё в той же позе и с той же блаженной улыбкой на застывших губах. Отец глядел на сына, весь сгорбившись, по-стариковски тряся головой и руками, и из его обесцвеченных ужасом глаз медленно ползли слёзы. А мать, вся извиваясь от воплей, прижималась к груди старика и сквозь рыдания шептала:

— Папочка! Милый! Нам даже и отпевать-то его не позволят!..

Препятствие

Когда мы проходили длинным коридором, из-за полуотворённой двери одной комнаты за нами всё время следили беспокойные и злые глаза. Я чувствовал этот взор на себе, и мне было неловко. Но лишь только мы поравнялись с этой комнатой, подглядывавший за нами человек поспешно отскочил от двери, и слышно было, как он ушёл вглубь, к противоположной стене. Доктор, кивая на дверь, сказал мне: