Распутье

– Вот от таких-то дураков и шарахается народ. После таких в каждой деревне зарождается один-два бандита, – ворчала баба Катя. – После Мелёхина сразу десять человек ушли в банду Кузнецова. Здесь добро, хоть двое. За плети наши вам тоже не простят. Старых бить – это показать свою слабость. Вон отсюда, надо лечить ваших подранков! А потом кто из них, может, и меня пристукнет за спаси Христос.

Баба Катя склонилась над ранеными. Двое были легко контужены, Устин под ними коней убил, а третий…

– Этот не жилец, пуля прошила живот, раздробила позвоночник. Не долго промается. Эх, дурни вы, дурни! – горестно поджала губы.

Отряд скоро снялся и ушел в сторону Ольги. Устин и Журавушка вышли из тайги, Устин зашел к бабе Кате. Двое раненых уже пришли в себя. Третий явно умирал, лицо стало землистым, заострился нос. Знакомое дело, над этим уже склонилась смерть. Просил пить.

– У, варнаки, покалечили, побили людей! – ворчала баба Катя.

– Ну чего шумишь? – попытался успокоить ее Устин.

– А то и шумлю, что отобрать бы у всех ружья-то, может быть, давно бы кончили войну.

– Это верно, но только кто их отберет? Наоборот, везут и везут сюда оружие.

– Устин, штабс-капитан, здорово! – слабо позвал раненый.

– Егор, однополчанин! – удивился Устин. – Ну, дела! Что же это вы вырядились в белых-то?

– Ладно, Устин, не прикидывайся. Ты так же бы стрелял и в красных. Мы ведь знаем твою беду.

– Больно?

– Очень больно, еще больнее делается, когда знаешь, чья пуля прошила твое тело. Петров во всем виноват. Может, ты бы, и верно, не стрелял в красных? Хотя нет, начни они в тебя стрелять, ответил бы тем же. Я-то уж тебя знаю. Добрый ты стрелок, с фронта будто еще точнее стал стрелять.

– Набил руку. Если бы я так же пахал, как стреляю, – куда ни шло. Ну, как там дела у наших?

– И плохи, и хороши. Нарармия наступает. Готовятся брать Спасск. Черт, а я тут лежи… А вам-то как теперь жить?

– Так и будем жить бандитами: стреляли в белых, а попали в красных, теперь придут красные, будем стрелять в них как в белых.

– Да-а, дела. Сгинешь ты, Устин Степанович. Комиссар у нас хороший, праведный, а командир дурак. Но что делать, и такие командиры бывают. Ко всему еще дружок Никитина. Когда-то он спас его из плена белых. Может, зря спасал. Ведь все твои беды идут от Никитина.

– Ничего, тайга велика, может, отыщем себе там место. Поправляйся. Зла не таи, каждый из нас может попасть в такой же капкан. Ори не ори, а уже не вырвешься.

– Поправлюсь, буду обо всем говорить Шишканову. Может, как-то удастся тебя выручить.

– Шишканов большой человек, но силы у него маловато. Таких бы коммунистов я ставил впереди всей российской колонны. И того грустного, но мудрого Пшеницына – туда же. Как там Пётр Лагутин?

– Молодец. Ушел под Спасск. Ивана Шибалова снова взяли к себе. Он простил их прошибку, подозрения. Э, что говорить, нет отходчивее людей, чем русские, ежели у них остался ум. Но такие, как Петров, Никитин – эти никому не прощают, потому как ума бог дал немного.

– Ничего не слышал, Егор, о Красильникове и Селедкине?

– Как же, как же, на воровстве казенной кассы их прихватили. Шишканов приказал было расстрелять, но потом передумал, мол, много сделали добра, хватит с них того, что выгоним из отряда. Выгнали. Сидят сычами в Каменке. Идет слушок, что они связаны с бандой Кузнецова, потому, мол, ту банду не могут разбить, что она знает о всех наших намерениях. И почти выходит верно. Шишканов через Арсё нашел банду, она затаилась в вашем зимовье, окружили и навалили там бандитов, как дров. Но главари с кучкой бандитов бежали.

– Вот почему не пожаловал к нам в гости Кузнецов! Сам, значит, без портков остался.

– Выходит, так.

– Ладно, спасибо, я пошел. Рана в ногу, жить будешь. А тот, кажется, умер? Тяжко.

– Как вы мирно с ним чирикали, будто сто лет были друзьями. Об этом стоит сказать нашим, Егорушка, – заговорил раненый в плечо, когда Устин ушел.

– Может, и сто лет были друзьями. На войне, особливо на фронте, каждый день за год покажется. Ты ведь там не был, малёк. А мы с Устином три года вместе. Изо дня в день в боях, да в крови. Правда, я был дважды ранен, а он ни разу. Вот и посчитай, сколько мы лет вместе. А нашим можешь сказать, только не ври лишку, всё скажи честно.

Приглядевшись к тяжелораненому и увидев, что тот не шевелится и не дыщит, Егор кликнул лекарку:

– Баба Катя, кажется, наш Евстафий умер.

– Да уж вижу. Сейчас наши вынесут. Какие всё же вы: пока был жив – друзья, родные, а умер, то и часу рядом лежать не хотите. Эх, люди, люди! Все ить там будем, пошто же так-то?

– По мне, пусть лежит, – ответил Егор. – Просто сказал, что был человек, а стал тленом. Такое мне не в новинку. Вот Гришке муторно. Боится он покойников, потому молод, мало видел. А мне что, я на покойниках щи хлебал, даже приходилось делать защиту из покойников. Пули их секут, им уже не больно, а ты как за доброй стеной. Только чуть жутковато, ить люди были. Но опять же и мертвые защищали, значит, и мертвые продолжали воевать.