Распутье

Взошло солнце, брызнули золотистые нити среди стройных кедер, березок, кленов, заиграли веселые зайчики, довольные, сытые. Дохну́л ветерок, качнулся настоенный на хвое воздух, отряхнулась роса на плечи детей, они зябко поежились в своих рваных зипунишках. Не видят они всей прелести утра, но увидели, как свисла тугая лиана винограда с кедры, а на ней синие, росные гроздья. Наперегонки, как волчата, ринулись к дикому винограду, тянут, рвут лиану, запихивают холодные ягоды в рот: кто больше, кто быстрее. Кислота и оскомина во рту, в животе рези.

– Будя, давайте собирать шишки. Тятька увидит, то будет вам на орехи, – заворчал Минька и первым бросил в мешок шишку.

Стоголовый табун отборных коней притих у рощицы. Дремлет после ночной пастьбы. Вожак-жеребец положил голову на холку молодой кобылице, закрыл глаза, спит. Но уши его чутко стерегут тишину. Комаров уже нет. Кони лоснятся от измороси и сытости. Скоро за конями приедут купцы, скупят всех жеребчиков, они пойдут на войну. Кобылиц и племенного жеребца Евтих не продает. Снова посыплется золото в кубышку Евтиха. Но от этого не будет легче Зиновию, Ваське, будет тяжелее. Отец с каждым годом делается всё злее и страшнее. Все живут впроголодь. Сам же жрет за семерых да еще приговаривает: «Оттого я и сильный, что отродясь досыта не ел. Счас можно и поесть. Учитесь у отца, и будете здоровы и сильны. Зиму – на репе, весну, лето и осень – на травах. Есть на ночь тягостно, с утра лихотно. Цыц у меня…»

Крадется к кобылице Зиновий с туеском. Не всякая подпускает. Доит. Потом жадно пьет густое и сладкое молоко. Но чтобы утолить голод, надо четыре-пять кобылиц выдоить.

Стонет от безвыходности Зиновий. Косится на бердану. В голове задумка – убить отца. Убить, и самому досыта наесться, других накормить, а там хоть сто каторг. Зреет черная мысль. Растёт.

Сенька – погодок Зиновия – доит корову и живет той же мыслью: когда сдохнет отец. Он еще не дозрел до того, чтобы убить отца, но скоро дозреет.

А Хомин, не ведая об опасности, метался по своему обширному хозяйству: то он на паровой мельнице, то на паровой молотилке, то у коней, то у коров, которых тоже несметное стадо, – но эти коровы мясные, под нож скоро пойдут; то в мастерской, где мастера-работники гнули полозья, делали сани, колеса к телегам, телеги двух видов изготавливали. Это все Евтиха Хомина, каждый работает на него. Полоз к саням – рубль, каждый сноп – тоже копейка, которая тянет за собой рубль. Рубли, рубли, рубли, золотые десятки, пятерки серебряные – бумажных Евтих не признает. Так надежнее, так вернее. Плевать хотел Евтих на сберегательные кассы, свои деньги он в заветном месте сбережет. На эти рубли надо бы спасти Зиновия от войны… Нет, не будет спасать он сына. Чать, не пропадет. Бросать золото кому-то? А там Ваську надо будет спасать. Сенька, тот явно негож для войны: хил, плоскостоп. Э, пусть идут на войну – меньше ртов. А пока пусть куют деньги. Забежал в кузницу. Здесь малиновый перезвон молоточков – тоже куется деньга для Хомина. Плуг починить? Можно, гони пятерку, нож отковать – рупь. Деньга к деньге клеится. Жаль, что жизнь человеческая коротка, так бы можно и в знатные выбраться, горы подровнять и хлеба́ там засеять. Должен успеть еще многое сделать, ежели что…

И успевал Евтих Хомин хапать, рвать, держать детей и работников в черном теле.

Помнит Зиновий, как уходил на войну Евлампий. Они тогда строили новый заездок. Евлампий не заметил отца, вяло бил по колу, загоняя в дно реки. Плеть обвила его плечи. Вскрикнул Евлампий, схватил кол и бросился на отца. Рослый, пожалуй, уже мало в чем уступал в силе отцу. Но Евтих увернулся от кола. Ударил под дых, и Евлампий покатился по земле. Отец, пока сын не потерял памяти, сёк и сёк непослушника.

А утром – повестка на призыв. И ушел Евлампий, упросил воинское начальство забрать его на войну. Порот, так те полосы за дорогу заживут. Взяли.

И сразу – круг друзей. Еда в кучу, только Евлампий ничего не мог туда положить, кроме черствого хлеба, что сунула мать. И может быть, впервые в жизни досыта наелся Евлампий. Кто-то пошутил, что, мол, нам бы той едомы хватило на полдороги, за скольких воевать-то будешь?

– За десятерых, ежли кормить будут.

– Дома не кормили, что ли?

– Кажись, нет. Уж не помню, когда и ел, – застенчиво улыбался Евлампий, держа в руках рыжую пахучую булку.

Отец вырвал булку из рук сына, бросил:

– Хлеб едят вприкуску, вприглядку. Под пули не лезь, сам видишь, сколько делов дома. – Сунул булку себе за пазуху.

Загудели новобранцы, грозный гул прокатился по рядам. Хомин не стал ждать развязки, прыгнул на коня, ускакал в деревню.

– Очумел мужик, – бросил кто-то. – Жадность сделала зверем.

Зиновий задремал. А тут отец разбудил ременной плетью. Вскочил, сдернул с предохранителя затвор, едва ли понимая, что творит, в упор выстрелил в отца. Евтих охнул и начал заваливаться, но с седла не упал. Жеребец взял с места и унёс хозяина в деревню.