Распутин

И казалось людям, что в эту великую ночь все эти мириады существ на мириадах светил знают, чувствуют теперь то, что знают и чувствуют их маленькие человеческие сердца: красоту жизни, бесконечную радость ее и благость ее Подателя. И все, все они, те, далекие, но близкие, родные, родные существа собрались вместе, каждые на своей звезде, все в праздничных одеждах, в цветах и простирают чрез бесконечность руки друг к другу, милые зовущие руки, и вместе с землей поют чудные гимны жизни, любви и источнику этой жизни-любви - Великому Непостижимому. Это был праздник всей вселенной, всего, что в ней живет и дышит...

Забыв о своих годах, старый царь бросился к людям. С широкой мраморной лестницы, ведущей во дворец, он увидел то, чего так страстно и давно жаждал: среди счастливого смеха и приветствий люди обнимались и обменивались братскими поцелуями.

- Свершилось! - воскликнул царь и, подняв к небу глаза, громко, взволнованно проговорил: - Благодарю тебя, Боже, за счастье, что ты даровал мне: за счастье видеть счастье братьев-людей...

И оставив свой роскошный дворец, старый царь скрылся в темноте ночи.

И больше никто никогда его не видел...»

И долго сидел Сергей Васильевич неподвижно, потерявшись мечтою в созданном им царстве света и славы человеческой. И он озаглавил свою легенду: «О чем говорят звезды...»

И вдруг за стеной коротко продребезжал электрический звонок, послышались глухие шаги, и в дверь постучали.

- Кто там? Войдите...

- Фам телеграмм... - сказала, входя, хозяйка, старая добродушная немка, очень ценившая Сергея Васильевича за его спокойную, уединенную жизнь, аккуратность и чистоплотность. - Фот пожалюста...

Сергей Васильевич разорвал белый пакетик.

«Больна умираю приезжайте Новороссийск Константинопольские номера немедленно Евгения».

Он заметался, как раненый заяц...

XXXVII

КОНЕЦ ЛЕГЕНДЫ

Евгения Михайловна затаилась в глубокой тревоге. Прошла неделя, еще неделя и еще неделя - сомнения не было: несмотря на все предосторожности, с ней случилось то, чего она более всего на свете боялась и при муже. Она была беременна. Тем большим ужасом повеяло на нее от этого факта теперь...

И окончательно все резко изменилось в ее глазах, и она дикой ненавистью возненавидела и эту свою новую жизнь, и всех этих самоуверенных людей, кричавших один на другого целыми днями, возненавидела их развязные манеры, и хлопанье дверями, и громкие голоса, и этот неуютный холодный дом, похожий на какой-то опустившийся постоялый двор, эти пустые, всегда грязные комнаты, всю эту бестолочь и неуют их жизни, которая все не хотела налаживаться и не только не могла служить примером для всего человечества, о чем они так заботились, но стояла много, много ниже даже той убогой жизни, которая окружала их. Люди все наезжали и наезжали, но, пробыв несколько дней, разбегались. Со Спиридоном Васильевичем шли неугасаемые раздоры: он не хотел подчиняться, но не хотел и уходить. Георгиевский, наконец, умолил толстовца приехать для составления купчей, чтобы иметь в руках хоть какой-нибудь документ, опираясь на который можно было бы бороться с негодяем-слесарем. Толстовец - коренастый человек с рыжей неопрятной бородой и бараньими глазами - приехал, но на купчую не было денег, и они ограничились одной запродажной, причем и за нее должен был заплатить толстовец. Спиридон Васильевич разразился хохотом, когда узнал об этом: плевать он хотел на все эти бумажонки! И бледный, без шапки, Георгиевский поскакал в соседнюю станицу, чтобы просить урядника о выселении этого негодяя. Урядник стал ломаться, и пришлось ему дать пятерку. Он приехал, слесаря выпроводил со стражником, и тот, уходя, дерзко кричал:

- Ловко! Вот так реформатор! За полицией побежал! Вот так писатель...