Распутин

И с горящим лицом, вся холодная, отдав доктору последние пять рублей, она вышла из святилища чрез другую дверь.

Доктор открыл дверь в приемную и холодно произнес:

- Прошу номер тридцать первый!

И когда, не помня себя, Варя вышла в водоворот Мясницкой, ей вдруг стало беспощадно ясно, что Москва не даст ей ничего, и она, повесив голову, повернула обратно к вокзалу...

Митя, несколько проспав, утром с неприятным чувством убедился, что мать его куда-то исчезла. Нахмурившись, он умылся, оделся и стал на примусе кипятить воду для чая. Матери все не было... Старуха решила воспользоваться своей свободой, чтобы предпринять что-нибудь для спасения сына. Что в таких случаях делают, она совершенно не знала, но она вспомнила, что неподалеку, у Татарского Пролома, жил в особняке один отставной генерал по фамилии Верхотурцев, и она решила попытать счастья у него.

Сын бедного священника из захолустья, смолоду Верхотурцев был студентом-технологом, увлекся революцией и отбыл тюремную повинность. Это отрезвило молодого человека, он исправился и почему-то выбрал военную карьеру, которую прошел так успешно, что русско-японскую войну закончил генералом, а кроме того - об этом никто решительно не знал - за границей в надежном банке у него было припрятано кое-что и про возможный черный день. Замечательным свойством этого генерала было то, что он то и дело вспыхивал самым ослепительным фейерверком часто по самому по-видимому незначительному поводу. И было очень ясно, что эти фейерверки его были часто неожиданны и для него самого и не только своим, так сказать, самовозгоранием, но даже и своим свойством: то вдруг он начинает пускать фейерверк самый либеральный с уклоном даже в некоторую красноту - для него это было довольно безопасно, - а то вдруг загорится самыми верноподданными огнями так, что потом, оставшись один, и сам руками разводит. Часто эти фейерверки ставили его в весьма неприятное положение, но он выпутываться умел и безмятежно продолжал свое мирное житие в прекрасном особняке недалеко от Татарского Пролома среди чудесно ухоженного садика. Нюх у него был замечательный, и в последнее время он то и дело пускал фейерверки если не красных, то во всяком случае весьма розовых огней и громил Петроград - он называл его упорно Петербургом - с яростью невероятной.

- Вас желает видеть госпожа Зорина... - доложил ему почтительно лакей.

Генерал прикрыл газетой альбом с голыми красавицами - парижское издание для любителей красоты - и сказал благостно:

- Конечно, проси...

В солидный и красивый кабинет генерала вошла старуха Зорина, обтрепанная, жалкая. Голова ее тряслась, как и руки. Безумные глаза точно ничего не видели.

- Чем могу служить? - вежливо встал навстречу ей генерал, но поморщился: внешний вид старухи говорил, что она непременно попросит денег, а этого старик не любил.

- У меня, ваше превосходительство, один-единственный сын... - начала старуха. - Мальчик больной, несчастный - очень уж бедность наша теперешняя нас заела... Наши богатые родственники, известные графы Строевы, совершенно разорили нас... И вот его призывали в армию... а он такой деликатный... нервный... раздражительный... не вынес и, знаете, застрелился... Его отходили, а вот теперь грозятся опять взять... Это непременно по проискам врагов, но это все равно... Мальчик не вынесет... Такой он беззащитный и... эти, знаете, новые идеи, должно быть, в голове...

- Так, собственно, что же я могу сделать?

- Если бы вы, ваше превосходительство, похлопотали, чтобы его освободили, я так была бы признательна вам...

Она заплакала в грязненький платочек.

- Но... извините меня, сударыня... мне, право, странно... - начал генерал, чувствуя, как внутри его неудержимо разгорается какой-то пышный фейерверк. - О чем вы плачете? Вы должны - понимаете: вы должны! - гордиться тем, что ваш сын имеет честь защищать нашу дорогую родину...

- Да ведь... нищие мы, ваше превосходительство... и он такой слабенький... - продолжала старуха, всхлипывая в грязненький платочек. - Ведь не чужой... единственный...

- Тем паче, сударыня, тем паче-с! - энергично продолжал генерал и даже в грудь себя ударил. - Именно то, что нам дорого, именно то, что нам бесценно, и должны мы в эти высокоторжественные моменты принести на алтарь родины. Именно: все!... Да-с, все... - разгораясь все более и более, продолжал, сверкая глазами, генерал. - И единственное мое горе, что мне за шестьдесят и что меня не берут уже на службу... Да-с, но чтобы доказать вам, сударыня, что то, что я говорю вам, не пустые слова, я тотчас же при вас еще и еще раз делаю попытку получить разрешение послужить родине...

Он сел к столу, что-то бойко начертил на листке бумаги и торжественно встал.