Распутин (др.издание)

— Ты все видишь слишком черно, мой друг…

— Я не люблю обольщаться. Дела идут определенно плохо, Barbe… По всей России пошли разговоры о временщике, и разговоры большею частью весьма скандальные. А он — между прочим — говорят, опять учинил на днях невероятный дебош на вилла Рода… Да… Государственная Дума истекает словами и едва ли отдает себе ясный отчет в том, что она делает. Все эти Милюковы, Керенские, Чхеидзе и прочая компания ведут совершенно определенную игру, которая при этой странной распущенности и апатии наверху может кончиться очень плохо. Из-за Волги опять идет голод, и возможны там волнения. В черноморском флоте произведены многочисленные аресты и расстреляно больше пятидесяти матросов, а что хуже всего, ходят слухи, что и среди молодых офицеров найдены следы участия в каком-то заговоре: посмертные лавры лейтенанта Шмидта многим гардемаринам и лейтенантам не дают, кажется, спать… Вот поэтому-то и думаю я, что время принять… некоторые меры предосторожности…

— Bank of England? [30]

— Да. И я очень рекомендовал бы и тебе это очень почетное учреждение, очень!..

— Да я ничего против него не имею… — засмеялась Варвара Михайловна. — Но ты знаешь, пока наши сбережения очень не велики…

— Я очень советовал бы тебе реализовать хотя часть твоей недвижимости, а лучше все…

— Часть я не прочь. Ты мастер устраивать эти дела — вот и помоги мне…

— Охотно. А ты — мне…

— У старца?

— Да.

— Но ты только что говорил, что…

— Ах, милая, но надо же понимать… точнее… — несколько нетерпеливо отозвался граф. — Использовать можно и его, но связывать свою судьбу с его судьбой, очень непрочной, не следует… A bon entendeur salut!.. [31]

— Хорошо, я могу переговорить с ним о железной дороге, если хочешь… — сказала Варвара Михайловна. — Но я очень советовала бы тебе поехать к нему лично — вот сейчас хотя бы, со мной. Он что-то имеет против тебя… какой-то зуб…

— Зуб?! Против меня?! — неприятно удивился граф. — Ни в чем решительно неповинен против него…

— Не знаю. Но это заметно… Может быть, потому, что ты избегаешь его. Поедем и поговорим, и будь с ним… ну, gentil [32]— ты умеешь это, когда захочешь…

— Если ты уверена, что это будет полезно для дела, я готов хоть сейчас…

— И прекрасно. Я как раз отсюда к нему собиралась… Куй железо, пока горячо…

— Ну так едем…

— Едем…

Дорогой и солидный казенный автомобиль, сурово и властно рявкая на толпу, плавно и быстро нес их на Гороховую. Графу было немножко не по себе, но в случае успеха его дела выигрыш был бы так велик, что кое-чем для дела можно было и поступиться. Покупатель на имение у него уже был, но граф тянул, пока выяснится дело с дорогой: тогда можно будет взять втрое. А кроме того, интересно было посмотреть Григория в домашней обстановке.

Ехать было недалеко, на Гороховую. Шофер — чистый, бритый, похожий на англичанина — подкатил их к чугунному подъезду, высадил и, подав машину назад, вынул «Петербургский листок» ^{108}и погрузился в чтение раздирательного фельетона с невероятными приключениями. Толстый солидный швейцар, тайно служивший в охранке и имевший специальное поручение оберегать Григория, зорко осмотрел приезжих, и граф с Варварой Михайловной поднялись во второй этаж и позвонили. За стеной глухо слышались голоса. Граф неприметно поморщился.

Дверь легонько отворилась, и, не снимая цепи, толстая курносая девка с лакированными щеками спросила было: «Вам чего?» — но, узнав Варвару Михайловну, улыбнулась и впустила гостей в темноватую, заваленную шубами переднюю. И здесь стоял здоровый, рослый — видимо, из гвардейцев — и зоркий охранник. Они разделись и остановились на пороге поместительной, чисто мещанской приемной, сплошь заставленной дивными цветами. Жарко натопленные комнаты были полны их сладкого и густого аромата. Приемная была переполнена посетителями: тут были барыни-аристократки, гвардейские офицеры, мужики-просители в валенках часто из самых отдаленных губерний, два священника с большими золотыми крестами на груди, бедные курсистки и студенты, явившиеся за пособием, сестры милосердия в своих белых косынках, какие-то серые салопницы, упитанный банкир с черными глазами навыкате, дама в глубоком трауре, княгиня-фрейлина с каким-то выплаканным лицом, поляк лесничий с густыми золотистыми усами. Драгоценные меха, сверкающие бриллианты, платья из Парижа, подшитые валенки и скромные платочки смешивались тут в одно. У многих были в руках приношения: цветы, торты, свертки какие-то. И все смотрели на Григория в его шелковой кремовой, обильно и красиво вышитой рубахе подобострастными глазами, ловили каждое слово его, каждый жест. С помощью своей секретарши, графини Г., он опрашивал просителей. Его землистое лицо было скучно, и в тяжелых глазах стояло свойственное иногда им тяжелое, точно свинцовое выражение.

— А, Варвара великомученица… — улыбнувшись из приличия одними губами, проговорил Григорий. — Да и с графом! Забыл ты совсем старого приятеля, граф… А у меня только вчера насчет тебя разговор был…

— Где? — любезно здороваясь, осведомился граф.