Распутин (др.издание)

Он — даже не Васютка, а неизвестный, без всяких документов, бродяга — шел только по ночам, а днем спал то в лесу, то под кручью реки где-нибудь, то всарае разграбленного покинутого хутора, скудно питаясь только тем, что давали ему рассерженные бабы, которые ни о чем не спрашивали, потому что самый вид его, затравленного, дикого зверя, говорил все ясно и без слов; подкармливали его иногда и зеленые,скрывающиеся по лесам и всяким трущобам от счастливой обязанности ходить всю жизнь по колена в крови и мучить и разорять неизвестно зачем ни в чем не повинных людей. Раз напоролся он на красный разъезд, и его чуть не застрелили: пуля хватила по кустам на четверть от головы. В другой раз наткнулись на него трое красных, когда он спал на соломе под овином в какой-то глухой лесной деревушке, — они молча постояли над ним, поглядели и, положив рядом с ним на солому дорогой, из английской кожи кисет с махоркой и кусок липкого тяжелого хлеба, молча ушли: они и сами мечтали о том же…

И уже когда заткала опустевшие поля серебряная паутина, и послышался в холодном небе говор гусиных караванов, и зацокали в красной, прохваченной морозцем рябине по гумнам стаи жирных пестрых дроздов, увидел он из молодого ельника знакомую картину: направо светлый изгиб Сорки, налево поодаль разоренную усадьбу Подвязья — срубленный парк так и гнил без дела, — а ближе по косогору под развесистыми березами, черемухой, рябиной — родное село. Но он уже не смел так, как раньше, просто, смело, радостно показаться туда, и он лег пока до темноты под елями, где посуше, на опушке, откуда можно было видеть все…

Сумерки быстро захватывали притихшую опустевшую землю. И когда затеплилась в чистом небе, как свеча пред образами, большая и жидкая звезда, он осторожно густым ольшняком подошел давно знакомыми тропками к селу прямо к своему гумну. Он затаился за приземистым овином, выжидая… И вдруг услышал он шаги босых ног от бани и осторожно выглянул: с пустыми ведрами к прудку шла Анёнка — должно, баню топить на завтра собиралась. Больше двух лет не видел он ее, и четко застучало в его груди сердце.

— Анёнка! — тихонько хриплым голосом позвал ее из темноты. Баба ахнула и отпустила ведра, которые, звеня, откатились по привядшей траве в сторону.

— Господи Исусе… — пробормотала она, прижав руки к налившимся грудям.

— Это я, Анёнка, не бойся… — сказал он и выступил из-за овина. Анёнка уже лежала у него на груди и давилась рыданиями, а он вдруг — точно камнем кто хватил его в грудь — всем телом ощутил ее огромный, круглый живот: она была брюхата! Сильной рукой отстранил он ее от себя, рыдающую глухо, понурился и не знал, что делать…

— Иди в избу скорее… — давясь слезами, едва выговорила она. — Только я передом… окна завешу… Иди…

Она метнулась в темноту, и он точно связанными ногами пошел за ней, узнавая в ночи маленькую пахнущую коноплей и копотью баньку, знакомые очертания и теплый навозный запах двора, крыльцо с покосившимися ступеньками и безносым рукомойником на веревочке. А вот и сени с их с детства знакомым жилым запахом… С теснотой в груди он отворил тихонько дверь и вошел и остановился у порога, оборванный, волосатый, с точно звериными глазами…

Комната была едва освещена маленькой, без стекла, коптилкой. Оборванная, босая, с огромным животом Анёнка, все давясь рыданиями, торопливо закрывала мятыми ситцевыми занавесками окна. Еще более оборванная мать с ухватом в руках испуганно замерла у печи, а постаревший, весь в заплатах, старик тяжело поднимался ему навстречу с лавки.

— Ну, здорово, сынок… — дрогнувшим голосом проговорил дяденька Прокофий. — Здорово, кормилец…

Васютка молча, взволнованно обнялся со стариком, потом молча, в пояс, по-крестьянски, поклонился матери, которая рванулась к нему, прижала к своей иссохшей груди его лохматую голову и молча, без счета целовала ее, а потом, не зная, что ему делать, Васютка, потупившись, остановился перед трясущейся в рыданиях женой. Даже плакать громко было нельзя — подслушать могут…

— Ты вот что, Вася… не того… это не ее грех… — сказал Прокофий. — Она не причинна… Садись вот давай — все потихоньку и узнаешь. А ты, мать, с ужином хлопочи — вишь, как он отощал… И самоварчик гоже бы наладить как…

— Что в ему толку, в самоварчике-то твоем, коли сахару нету? — утирая глаза, сказала старуха.

— Может, где изюм или ланпасе завалилось, погляди…

— Завалится, жди… Садись, родимый, отдыхай… А ты, Аннушка, поди ворота припри — не ровен час…

— Заперла, матушка…