Распутин (др.издание)

Евгений Иванович жил все это время в Екатеринодаре почти в полном одиночестве. Он и не искал людей. На душе было сумрачно и тяжело, и он пытливо вглядывался в эти смятенные толпы людские, стараясь разгадать страшную загадку этой апокалипсической жизни, стараясь нащупать хоть какой-нибудь путь в этом мраке, стараясь отдохнуть хотя на слабом просвете впереди. Но никакого просвета не было, и не разгадывалась страшная загадка. В начале войны люди в своих бедствиях винили Распутина, царицу, камарилью, в конце — Временное правительство, а здесь виноватой во всем оказывалась наша беспочвенная интеллигенция,здесь слова общественный деятельпроизносились с ядовитой насмешкой и ненавистью, здесь не давали проходу толстому М. В. Родзянко, травя его везде и всюду, а «Протоколы сионских мудрецов» ходили по рукам и открывали всем глаза на самых подлинных, самых главных виновников всех бедствий России: на тайно заседающий в Нью-Йорке жидовский кагал. Генералы либерничали — им никто не верил, Осваг ^{217}обличал ложь коммунизма и социализма и призывал к подвигу во имя России — ему никто не верил, бывший редактор «Окшинского набата», а ныне социал-предатель Миша Стебельков окончательно расплевался с большевиками и, бежав на Кубань, озабоченно разъяснял всем, что большевики не настоящие социалисты, что действуют они совсем не по Марксу, что добровольцы только тогда победят, когда они будут поступать по Марксу — Миша может разъяснить км в своей газете, как это надо делать, — но его никто не слушал. Не матрос не-Федор не-Баткин читал рефераты о необходимости патриотизма — над ним, жидом, издевались, а когда в Новороссийске поддельный человек этот с трибуны заявил:

— Я республиканец, но перед лицом общего врага я протягиваю руку всякому честному монархисту, — то из темного зала театра, где ютилось несколько растерянных, запуганных слушателей, кто-то сумрачно, но довольно резонно ответил:

— А на кой мне черт твоя рука?

Евгений Иванович встал и на цыпочках пошел к выходу. Тоска его от всего этого пустословия только усилилась. А рядом в соборе звонили к вечерне. И он вошел постоять, послушать, отдохнуть. Но новый, какой-то холодный и казенный собор не понравился ему, и он снова ушел весь в свои думы, а когда очнулся, опять и опять услышал он глубокие и такие вещие среди всеобщего смятения слова: «Не надейтесь на князи и сыны человеческие, в них бо несть спасения…» Кто это напоминал ему о том, что так легко среди страданий забывалось? Ведь в этом десятке слов целая программа разумной и святой жизни — почему же люди не слышат их? Нет, если не Ленин с Троцким, то и не Деникин с Врангелем, это совершенно ясно. Все это миражи, все это жестокий обман, все это позолоченные, но совершенно пустые орехи, полные горькой пыли… Так что же делать? В малом ясно: быть честным, быть человечным… Ну а в большом, для людей? Ответ получался странный: ничего для них не делать, не становиться для них тем князем, в котором несть спасения! И он, ничего не замечая, пошел взбудораженными улицами домой…

Раз в суматохе Екатеринодара на Красной он встретил Степана Кузьмича: он дал хорошие деньги кому следует, и большевики выпустили его на волю. Земляки невольно обрадовались один другому и пошли вместе поесть вкусных чебуреков. Степан Кузьмич заметно похудел, брючонки его точно стали короче, а глаза были жадны и беспокойны. Там, дома, он гордился своим особняком, туалетами своей жены, автомобилем, матерными пластинками граммофона, даже гудком своей табачной фабрики — вот был голосина! — но здесь ничего этого уже не было, и Степан Кузьмич гордился теперь суставным ревматизмом, который он схватил в бегах.

— Ну ничего… — заметил рассеянно Евгений Иванович. — Это не опасно, пройдет… И у меня бывает иногда, что мозжит…

— Не опасно?! — воскликнул Степан Кузьмич. — Это у вас, может, который снаружи, позудило и прошло, а у меня суставной, который, значит, в самую кость, в самый корень въелся… Это совсем другое дело. Тут дело такое, что чуть что — и наповал!

— Да что вы! — удивился невольно Евгений Иванович.

— Да-с, батенька… А не то что… — гордо проговорил Степан Кузьмич.

— А что вы тут теперь поделываете?

— Торгуем помаленьку. Табак сухумский заграницу отправляем, бензин, цитварное семя…

— Какое такое цитварное семя?

— Не знаю хорошенько… — сказал Степан Кузьмич. — Кто говорит, это от детских болезней помогает, а кто — канареечный корм… Мы в это не вникаем. Теперь помни только одно: попалось цитварное семя, крой скорее, пока не перебили… Вон Баргамотова там или наши Растегаевы, те большие поставки на армию берут или в Константинополе валютой орудуют, потому сила, ну а наше дело маленькое, и мы пока что и цитварным семенем должны быть довольны…

— А говорят, табак-то к вывозу запретили?..

— И бензин запрещен. Да вот вывертываемся… Известно, платить надо кому следует…

— Берут?