Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

С этого дня стал мне народ в ноги кланяться. Христовым сыном величать. И пошла обо мне слава большая. Всюду только и разговору, что про мои чудодеяния. Особенно обо мне много говорили женщины. Их всего сильнее нужда бьет — и потому они всего скорее верят в божественное. И имя Григория разнеслось повсюду: куда дует ветер, куда залетает птица, куда несется волна — туда неслась сказка про нового пророка Григория. И отовсюду шли ко мне и несли, как пчелы в улей, свои подаяния — бери и дай свою молитву.

И ничего я не брал от людей. Ничего не просил. Ибо чист был в то время душой. «Накормите, прикройте, — прошу, — и больше мне ничего не надо!» Так я дошел до горы Афонской. И был, недавно еще, — до моего свидания с Великими… и там… в чистом забытьи, — душа моя возносилась в небеса… И был я тогда чист, как младенец, ибо город со своими соблюдениями, — еще не опасное место.

И там, на Афоне, — впервые червь зашевелился у моего сердца. И было это так: однажды после вечерней зари, — сидел я у подножия горы и рядом со мной сидели две женщины. Мать и дочь. Молитвенницы. Сидел я это и думал свое…

Откуль у человека божественная сила берется? и не глядел я на женщин и не думал о них, ибо был сыт лаской. И никогда я об этом не думаю.

Пришло — закружило… прошло — стошнило… Придет, закружит и отпустит, и нет в этом для меня ни греха, ни радости. Ибо сие не от меня исходит, и не волен я против этого бороться. Вот.

И подходит это ко мне отец Афанасий. Лицо, как сапог вычищенный, лоснится, из глаз слеза каплет. «Отдыхаешь, — говорит, — брате?», а сам на женщин так и налегает.

Не любил я его, хоча знал, что он питерский, что кружило большой. «Отдыхаю», — говорю, а сам и не гляжу, а он так и впивается в женщин, точно раскрывает… и шепчет: «Уступи, братец, молодую… а?»

А меня зло взяло: «Пакостник ты, батя, — говорю, — не мои оне, не хозяин я им, а только зачем обижать и их, и меня?!» А он заливается так, смеется… Потом спрашивает шепотом: «Правду ль про тебя говорят, што ты из хлыстов будешь?»

А я яму, — откуль такая смелость взялась, не знаю, — и говорю: «Вот, что: сие запомни, — я сам от себя. А потом от меня будут. И не от хлыстов, а от Григория!»

И он испугался. Даже в лице переменился: «Значит, — говорит, — новое затевается?» — «Новое, новое, свое…» Он отошел.

Потом поздно ночью пришел, сел со мной рядом. Я в углу дремал. «Вот, — говорит, — слушай. Из головы это у меня не отходит, как ты сказал: „Я — сам от себя!“ Вижу, сила большая в тебе». Я молчу.

«Ну… сила, говорю, большая. А большому кораблю — большое плавание». Я молчу, а чувствую, как в жилах у меня кровь переливается. «Что это, — думаю, — дьявол-искуситель, или сама судьба ко мне пришла?» Гляжу на него и — шепчу: «Да… сила большая. Решился так, что мне в столицу надо». — «Куда?» — «Туда, где большие бояре царские, где царь-батюшка и царица-матушка», а… у меня в ушах звон. «Повезу тебя в Петербург, — говорит, — повезу — будешь в золоте ходить. Помни тогда своего благодетеля». А я молчу. «Что, егумен, что ли?» — говорит. Я ему в ноги поклонился. «Коли, — говорю, — ты моя судьба — то как я тебя забыть могу?! Куда поведешь — туда и пойду за тобой, только теперь, — дай одумать судьбу свою». — «Думай, — говорит, — благословляю… А уже утром разговор писать будешь». И ушел… А утром он мне сказал: «Теперь ты мне ближе брата, точно мною рожден. Скажу тебе, что поведу тебя к архимандриту Феофану — святой он старец. Духовник царицын — титулярный. С тем — ты в его душу войдешь, как в мою вошел, что судьба твоя великая, дорога перед тобой — широкая. Понравишься ему — перед тобой — великий путь. А уж он об тебе — наслышан».

Было это не то в 1903, не то в 1904 году. Нет, в 1902. Потому, что года за 2 до войны с Японией.

Позвал это меня архимандрит и говорит: «Получил письмо из Санкт-Петербурга, пишут, чтобы тебя привезти. Крепко тобой интересуются. Не токмо архимандрит Феофан, а барыня одна… из великих княгинь которая… — едем». — «Твоя, — говорю, — воля. Велишь ехать — так поедем».

Оглядел это он меня и говорит: «Приодеть тебя надо, а как таким поедешь в столицу». А я и говорю: «А пошто одевать меня — хоть в пяти водах мой, сразу барином не сделаешь, и не надо, чай-от, не барина, а мужика ждут».

«Мужика-то — мужика, — говорит, — а все же дух от тебя нехороший». — «А, пущай, — понюхают мужицкий дух».

Так он и свез меня.

И было это под Зимняго Николу. Помню это, никогда мне этого дня не забыть… Потому с этого дня моя судьба повернулась, как поворачивается подсолнух к солнышку. Повели это меня к отцу Феофану. Подошел я к нему под благословение. Впилися в глаза мы: я — в него, он — в меня… И так-то у меня на душе легко стало. Будто не я к нему за ключами, а он ко мне. «Гляди, — думаю, — меня не переглядишь… Моим будешь! Будешь, будешь!» И стал он моим.