Рассеянная жизнь

С тех пор прошла целая жизнь, в которой я любила только буквы и город, на этот раз взаимно. От нас с тобою в ней не осталось ничего, даже мир, бывший для нас подложкой, рассыпался, иссохла трава — ложе наше, сгорели кипарисы и кедры — стены наши и кровля, шумные базары и площади городов наших опустели, и бесполезно спрашивать стражей, где возлюбленный мой — он в прошлом, и там, где была нефть по восемьдесят, теперь она по тридцать пять.

Поэтому, прощаясь, я тебя не целую, ухожу из твоего сна, нашептав на ухо песенку, из-за которой много плакала тогда, «Tears In Heaven». Проснёшься в слезах, знай, это мои.

Обнимаю длинными руками, ничего не бойся,

Ф.

P.S. Любила. Не забудь — я забыла, а ты помни: очень тебя любила».

Написала и не отправила.

* * *

Москва встретила Поль дождём, прекрасным, щедрым и прохладным, то есть скверной погодой, по местным меркам, но для неё идеальной. В Тель-Авиве уже наступила летняя сушь, и теперь Поль наслаждалась тяжёлыми каплями, мгновенно промочившими её насквозь.

В такси не отлипала от окна, Москва казалось великолепной, даже уродливые окраины были по-своему хороши, потому что просторны и огромны. На Калининском, который Поль так и не научилась называть Новым Арбатом, полыхало столько рекламных экранов, что они, кажется, перекрывали электрический бюджет всего Тель-Авива.

Её отельчик прятался во дворах на Садовом, и она шла, припадая к стенам, как бродячая кошка — всё здоровенное, жуткое и грохочет. Зато номер кошке бы понравился — крошечный до изумления, вмещающий только двуспальную кровать. Расположена она была примерно в метре от пола, так, что к ней вела приступка, где-то внизу ютился столик, и на этом номер заканчивался. Зато в нём имелся свой туалет с душем, вода из которого вытекала за дверь, пропитывая ковролин.

А самая главная фишка номера — голубой потолок, расписанный белыми облаками и ангелами, в центре которого зачем-то прорезали маленькое окно. Поль потратила некоторое время, пытаясь сообразить, чем в конструкции дома вызваны эти архитектурные извращения, не говоря о дизайне, но так и не придумала. И только ночью, когда улеглась на чудовищное ложе, поняла, что находится внутри «секретика». В детстве девчонки делали ямки, выстилали их журнальными страницами с картинками и складывали туда что-нибудь ценное — осколки зеркальца, красивые камешки, хрустальную пробку от графина. Сверху ямку закрывали большим куском стекла, который ещё пойди найди, и засыпали землёй, но так, чтобы оставалось окошко, сквозь которое можно заглянуть внутрь. И когда солнце удачно высвечивало «секретик», он сиял.

С утра ей предстояла встреча с самыми близкими людьми, которые остались у неё в этом городе — с парикмахером и косметологом. Один должен был восстановить её кудри, другой лицо. В Израиле не было спроса на завивку, и за полтора года волосы Поль выпрямились, вернув ей ощущения юности, отнюдь не радостные — вечную борьбу с тонкими прядями, которые не желали укладываться и мгновенно пачкались, так что голову впору мыть дважды в день. Поль забыла об этой каторге с тех пор, как в Москве появилась дорогущая завивка, не портящая волосы, и теперь при случайном взгляде в зеркало её настигал флэшбэк. Только сейчас под гладкой чёлкой было взрослое лицо, и Поль пугалась, будто засыпала девочкой, а проснулась женщиной, и жизнь вся куда-то делась, утекла сквозь пальцы, ничего не исправила, а юность забрала. Хотя нет же, у неё есть Гай, но всё равно она чувствовала, что не нажила ни мудрости, ни опыта, и всякое понимание даётся ей только наощупь. Ступать по тёплому песку, чувствовать, как ветер гладит щёки, осторожно трогать лицо спящего юноши — это она понимала. Понимала запах Мияке, огни, проскакивающие за оком машины, музыку попсовую из колонок, море, шуршащее, как бесконечное дерево дождя — а жизнь нет, не понимала, не знала, и не хотела знать.