Рассекающий поле

Хорошо. Нас не пугает, что мы не с большинством. Нас не пугает, что нам за это не платят. Нас не пугает и то, что за это платим мы сами. Нас, наконец, не пугает даже то, что мы платим за это своей жизнью.

Между прочим, ничего нет стыдного в том, что ты – меньшинство. Пусть даже самое маленькое. Почему это я должен стыдиться, что я один? Меня никто не принуждал, мне никто ничего не должен – и я тоже никому. Это – прелести свободы. Для меня иначе и быть не может. Мне не надо избавляться от какого-то тоталитарного коллективного прошлого, надо мной не сгущаются никакие массы, меня никто не искушает своим эфемерным братством. Просто ты – и я в первых рядах – на хер никому не нужен. И пусть меня кто-нибудь попробует переубедить. Это даже в доказательствах не нуждается. Достаточно верить своим пяти чувствам. А если есть шестое, то можно посмотреть на людей – на то, как они имитируют близость друг с другом. Мне противно заниматься диалектикой этой имитации – она ничем не отличается от марксизма-ленинизма, как я его вообще способен представить. Быть в меньшинстве – естественно. Потому что каждый новый человек – это заявка на человека. А мир уже устал от заявок, у него нет дефицита заявок, он не заинтересован в твоем существовании. А мир – это любой. Дайте мне любого, я на пальцах покажу, что он не заинтересован в моем существовании. Это не драма. Это, как в школьной задачке, такое «дано».

Впрочем, я способен платить той же монетой. Должен сказать, я вообще не встречал того «мы», частью которого хотел бы быть. Когда я говорю «мы», я имею в виду себя с кем-либо из членов своей семьи или нас с любимой девушкой. А когда я с любимой девушкой, я чувствую себя в большинстве.

Но когда я говорю «нас не пугает», я имею в виду просто таких, как я. Потому что я не верю, что я уникальный человек. Я не нахожу в себе уникального опыта, не вижу уникальных данных, не наблюдаю уникальных обстоятельств. Возможно даже, что таких, как я, – полно. Просто сегодня они в Эрмитаж не пришли.

Мы с обществом, я думаю, находимся на разных фазах. Оно продолжает бороться за свободу. Чего я как дитя свободы делать не могу. Борьба для них – постепенное разрушение всего, чего они там за свой век понастроили. Я ничего не строил, мне нечего разрушать, и сам я никому не впился. Им еще предстоит узнать такие вещи о себе – это вопрос времени. А мне надо идти дальше. Мне надо понять, как жить здесь и сейчас. Они еще не знают, что они этого не умеют.

Ладно. Давайте наконец пройдем под своды культуры. Пройдем вовнутрь ее мраморного сердца. Разберемся наконец, отчего оно бьется, что им движет. Да и стоит ли ему вообще биться.

Да, чтобы уже закончить эту мысль, – Эрмитаж построен для таких людей, как я, более того – он гимн таким людям, как я. Именно так должны выглядеть идеальные места для уединения, для пребывания в абсолютном меньшинстве. От такого уединения маленький человек превращается в человека побольше, не правда ли?

Уже в холле, возле окна, многотонная – наверное – чаша из яшмы. Это для кого, братие? Перли ее с самого Урала несколько лет, хотели правителя ублажить. Молодцы, теперь чаша в передней стоит, у окошка. Фикус в нее посадить можно.

Так, первые десять квадратных метров из 233 тысяч, как сказано в буклете, – позади. Идем дальше.

Как хочется сразу взлететь на эту великолепную парадную лестницу, но мастерство архитектора в том, что таких варварских порывов лестница не допускает – плавный подъем, массив барочных кренделей, Олимп высоченного потолка, изящные повороты в небеса – эта лестница способна сделать из деревенщины культурного человека, приятного во всех отношениях. Нет, я подожду подниматься на Олимп. В конце концов, под ним, на первом этаже – весь древний мир.

Один зал исчерпал интерес русских императоров к шумерам. Египетская цивилизация уложилась в небольшую проходную галерею. Передо мной промелькнула карта здания, и я увидел, что древний Восток находится в такой дыре, что посетитель, желающий попасть туда, должен вернуться ко входу. Я так и не увидел тебя, древний Восток. Зато за жалким осколком Египта начинается вселенная античного мира.