Расщелина

Не особо торопил себя и люд; спешить некуда, а коли и находилась «петушиная душа», то редко. И та, мелькнет серой тенью средь покосившихся домов темных улиц, и исчезнет без звука и шума, оставляя за собой порушенную гладь антрацитовых луж. Весна и все присущее ей, явно запаздывали, не желая радовать и согревать первым теплом невзрачный, промерзший от холода и сыри городок. Кучер, что подвез, получил свою полтину, да в трактир, иные из которых и в утренние часы не запирались. И совсем уж было продрог человек в сером пальто, когда наконец-то отыскал дом за номером тридцать семь по Большой садовой. «Отчего только даются столь неверные названия улицам?» – мелькнула мысль, потому как сада нигде не было. Вокруг простота, слякоть, да уныние мрачной провинции. За обломанным местами забором, с покосившейся на бок, слетевшей с одной петли калиткой, стоял полуразвалившийся, кривой дом.

«Если это строение можно назвать домом, в полном смысле этого слова, то пожалуй не помешает сделать попытку постучать в окно», – подумал человек, обходя сооружение со стороны прилегавшего проулка. Хотя едва, сквозь муть пожелтевшего от времени стекла, смог бы обитатель сего угрюмого жилища, разглядеть, а тем более узнать, раннего гостя. Человек постучал, выждал. Потом еще, настойчивее…

Таившаяся всюду предрассветная тишина была нарушена, но тут же воцарилась вновь. «Похоже что хозяина нет», – подумал гость. Ждать у двери было для него опасно; уже светало и кое-где из дворов выглядывали любопытные, заспанные людишки. Привлекать к себе внимание было ни к чему и человек, с явным раздражением, прошел в глубь грязного, неухоженного двора. Устроился, присев на старый, рассохшийся бочонок – стал ждать. Прошло около получаса. Было пасмурно и к большому неудовольствию заморосил мелкий, нудный и холодный дождь. Незнакомцу вдруг показалось, что в доме, вопреки его ожиданиям, все же, кто-то есть. Он прислушался, подошел ближе к двери и пнул ногой. В ответ возня; его услышали. С петель слетел крючок, будто хозяин стоял в прихожей и ждал стука. Столь мешавшая раннему гостю дверь, со скрипом отворилась.

Ну конечно, он узнал его сразу; тот же пухлый, противный на рожу бородач, стоял перед ним с заспанно – пьяной физиономией и что-то невнятное, недовольно бурчал себе под нос. Увидев съежившегося от сырости и холода мужчину, закутанного в серое, длинное пальто, он насторожился. Протер глаза и всмотрелся. Оба еще некоторое время, молча, выжидающе, глядели друг на друга. Бородач сощурился:

– Во! Мать честна! – только и молвил хозяин, пристально уставившись на столь раннего гостя.

– Что и впускать уже не хочешь? Моришь у двери, – с раздражением в голосе сказал человек в сером и, не дав опомниться, вошел сам, без приглашения. – Дверь запри, только и услышал мужик следом. Внутри его организма что-то въедливо и тревожно заныло.

Сидор явно не ждал этого визита. Конечно же он узнал своего хозяина. Прошло уже почти шесть лет после их последней встречи, но столкнуться с ним сейчас, здесь – этого он никак не мог предвидеть. Потому и выглядел растерянно.

Перед ним предстал все тот же; бывший главарь их, в прошлом многочисленной, но распавшейся банды. Когда-то, к ней же, принадлежал и он сам. Тогда подельники, из осторожности, разбежались по норам, да малинам, кто-куда. Шершня взяли с поличным, на одной из квартирных краж в Самаре, а с ним и еще двоих фраеров. В то смутное время пришел конец и хваленому авторитету его пахана. Долгая отсидка в местах далеких вселяла надежную перспективу; не увидеться с ним никогда более. Сидор, в ту пору, будучи преемником Шершня, попытался было собрать остатки разрозненной группы, но трусливое, обезглавленное ворье, из страха за собственную шкуру, расползлось по стране без остатка. Деваться некуда – уехал и Сидор, по пути прибрав за собой.

Здесь на Урале, у племяшки, жилось спокойнее. Укрывался некоторое время от глаз жандармских урядников, сыщиков и ищеек всех мастей, которые были для него ненавистнее любой иной, как он сам считал, земной нечисти. Спустя год, убедившись, что все в округе выглядит спокойно, изредка, с опаской; якобы приехав к племяннице погостить, он стал показываться на городских улицах. Захаживал в трактиры и вновь, с тем же усердием, как и ранее в Самаре, стал проматывать, теперь уже не свои, а племяшки деньги.