Расшифрованный Достоевский. «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»

Еще труднее найти разумный ответ на элементарный, на сам собой напрашивающийся вопрос: почему Достоевский в течение всей жизни ни с кем ни словом не обмолвился о случае, столь взволновавшем его в детстве? Словно бы специально приберегал свой рассказ до конца 70-х годов, до салона А.П. Философовой. Да, конечно, любой изустный рассказ может быть связан с нестандартными обстоятельствами места и времени. В жизни каждого человека возможны эпизоды, лишь единожды упомянутые в общении с другими людьми или даже вовсе не упомянутые. (Как могла остаться, кстати уж сказать, неизвестной история, рассказанная кн. Трубецкой, если бы не судьба, сведшая ее с С.В. Беловым, не исследовательская настойчивость последнего.) Нужно признать, однако, что это плохо соотносится с «ужасом, не оставлявшим писателя до конца дней» (И. Волгин). Не верится, что столь сильные эмоции, столь мучительные переживания ни разу не обнаружились, не выплеснулись в разговорах с близкими людьми. На тысячах страниц воспоминаний современников, в десятках и сотнях эпизодов, среди которых нередко упоминаются и весьма откровенные разговоры, – опять-таки ни следа, ни намека.

Особого внимания под этим углом зрения заслуживает огромный массив писем Достоевского, дошедших до нашего времени, тщательнейше проанализированных и откомментированных специалистами. Многие из них адресованы, опять же подчеркну, очень близким людям и в высшей степени откровенны, доверительны. (Таковы хотя бы письма к старшему брату Михаилу, который – уместно будет заметить – по обстоятельствам дела и сам должен был стать свидетелем чрезвычайного события. Прямое или хотя бы косвенное упоминание о нем в переписке братьев было бы вполне естественным.) И здесь – ни следа, ни намека на страшную историю. И уж совсем невозможно объяснить, почему о детском впечатлении, якобы мучившем его всю жизнь, писатель не рассказал самому близкому человеку – Анне Григорьевне Достоевской. Ни в ее опубликованных «Воспоминаниях», ни в дневниках, ни в переписке супругов – об этом ни слова, ни полслова. Более того, есть бесспорный факт, свидетельствующий со всей очевидностью, что Достоевский в разговорах с женой ни разу не коснулся этой истории. В 1914 году Анна Григорьевна ознакомилась с текстом того самого скандального письма, в котором Страхов сообщал Толстому о якобы имевшем место самопризнании Достоевского Висковатову в ставрогинском грехе. (Письмо было написано в 1883 году и опубликовано журналом «Современный мир» в октябре 1913-го.) Подготовленный Анной Григорьевной ответ Страхову вошел в заключительную часть «Воспоминаний». Здесь достаточно подробно рассказывается о том, как редактор «Русского вестника» М. Катков отказался печатать главу из «Бесов», описывающую поступок Ставрогина, и как Достоевский, переделывая текст, зачитывал варианты «своим друзьям». Было бы, разумеется, очень кстати, очень к месту сослаться на детское потрясение Федора Михайловича, если бы… если бы автору «Воспоминаний» хоть раз довелось что-нибудь слышать об этом».

Стоит заметить, что в 1904 году, незадолго до смерти, П.А. Висковатов в своем альбоме повторил свои утверждения насчет Достоевского: «Достоевский вечно колебался между чудными порывами и грязным развратом (растление девочки при участии гувернантки в бане), и при этом страшное раскаяние и готовность на высокий подвиг мученичества. Высокий альтруизм и мелкая зависть (к Тургеневу в Москве, где я жил с Достоевским в одном номере). Недаром он говорил: «Во мне сидят все три Карамазова».

Так что можно не сомневаться, что о растлении девочки в бане Достоевский ему точно рассказывал. Остается только вопрос, было ли это происшествие с самим Достоевским или мы имеем дело с плодом писательской фантазии, которую Висковатов принял за чистую монету.

По поводу письма Страхова Толстому А.Г. Достоевская признавалась Л.П. Гроссману: «У меня потемнело в глазах от ужаса и возмущения. Какая неслыханная клевета! И от кого же она исходит? От нашего лучшего друга, от постоянного нашего посетителя, свидетеля на нашей свадьбе – от Николая Николаевича Страхова, который просил меня после смерти Федора Михайловича поручить ему написать биографию Достоевского в посмертном издании его сочинений».

Вот самое скандальное место из письма Страхова Толстому, вызвавшего гневную отповедь Анны Григорьевны: «Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым. По случаю биографии я живо вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек!» Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека.