Расшифрованный Достоевский. «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»

Но так или иначе, а другого пути де Сад не видел, и следует признать, что эстетическое воздействие его романов, при всей двусмысленности содержащихся в них картин, безусловно заключающих в себе определенную эстетизацию порока, в целом все-таки соответствует его исходной установке и подтверждает серьезность его намерений – возбудить у читателей отвращение к пороку и его носителям. Поэтому именно эстетический критерий – самый надежный при оценке личности и творчества маркиза де Сада. При чтении его романов, действительно, нарастает чувство отвращения к злодеям-садистам, а Жюстина, главный носитель и приверженец добродетели в десадовском мире, вызывает сочувствие и жалость, сознательно усиливаемую маркизом за счет многочисленных призывов в тексте к противному – презрению и насмешке над трагической судьбой добродетели.

А вспомним «Новую Жюстину», где громоздятся гекатомбы трупов, где число обесчещенных и убитых девушек и юношей, мужчин и женщин заведомо превышает все тогдашнее население Франции, где сексуальные возможности либертинов гиперболизированы, превращены в миф и где все они, осыпающие Бога всеми мыслимыми и немыслимыми проклятиями, – отчетливо отрицательные культурные герои! Де Сад сознательно уходил здесь от общего правдоподобия, – но именно для усиления отрицательного впечатления.

Бердяев в «Мировоззрении Достоевского» так определил отношение к злу в творчестве писателя: «Отношение Достоевского к злу было глубоко антиномично. И сложность этого отношения заставляет некоторых сомневаться в том, что это отношение было христианским. Одно несомненно: отношение Достоевского к злу не было законническое отношение. Достоевский хотел познать зло, и в этом он был гностиком. Зло есть зло. Природа зла – внутренняя, метафизическая, а не внешняя, социальная. Человек, как существо свободное, ответствен за зло. Зло должно быть изобличено в своем ничтожестве и должно сгореть. И Достоевский пламенно изобличает и сжигает зло. Это одна сторона его отношения к злу. Но зло есть также путь человека, трагический путь его, судьба свободного, опыт, который может также обогатить человека, возвести его на высшую ступень. У Достоевского есть также эта другая сторона в отношении к злу – имманентное постижение зла. Так переживают зло свободные сыны, а не рабы. Имманентный опыт зла изобличает его ничтожество; в этом опыте сгорает зло и человек приходит к свету. Но эта истина опасна, она существует для подлинно свободных и духовно зрелых. От несовершеннолетних она должна быть скрыта. И потому Достоевский может казаться опасным писателем, его нужно читать в атмосфере духовной освобожденности. И все-таки нужно признать, что нет писателя, который так могущественно бы боролся со злом и тьмой, как Достоевский. Законническая мораль катехизиса не может быть ответом на муку тех его героев, которые вступили на путь зла. Зло не внешне карается, а имеет неотвратимые внутренние последствия. Кара закона за преступление есть лишь внутренняя судьба преступника. Все внешнее есть лишь ознаменование внутреннего. Муки совести страшнее для человека, чем внешняя кара государственного закона. И человек, пораженный муками совести, ждет наказания, как облегчения своей муки. Закон государства – этого «холодного чудовища» – несоизмерим с человеческой душой. В следствии и процессе Мити Карамазова Достоевский изобличает неправду государственного закона. Для Достоевского душа человеческая имеет больше значения, чем все царства мира. В этом он был до глубины христианин. Но душа сама ищет меча государственного, сама подставляет себя под его удары. Наказание есть момент ее внутреннего пути».

Точно так же и де Сад относился ко злу отнюдь не с законнических позиций. Он едва ли не первым подметил, что человеку свойственно испытывать муки совести прежде всего за те поступки, которые подпадают под санкции уголовного кодекса. У Достоевского, как мы помним, страх тоже выступает одним из мотивов раскаяния. Но русский писатель верил, что зло можно победить не направленными против него законами и не отвращением, которое оно внушает, а лишь наклонностью человека к добру, его познанием Божьего промысла и готовностью принять страдание, чтобы очиститься от греховных помыслов. Маркиз же верил только в силу страха, которая может пробудить у человека отвращение ко злу.