Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго»

«Я обольщался насчет товарищей, - писал Пастернак Евгении Владимировне Лурье 16 сентября 1943 года. - Мне казалось, будут какие-то перемены, зазвучат иные ноты, более сильные и действительные. Но они ничего для этого не сделали. Все осталось по-прежнему - двойные дела, двойные мысли, двойная жизнь. Современные борзописцы драм не только врут, но и врать-то ленятся. Их лжи едва хватает на три-четыре угнетающе бедных акта, лишенных содержанья и выдумки. Исходя из этих наблюдений, а также из сознанья практической беспомощности моего труда на ближайшее время, я решил не стеснять себя размерами и соображениями сценичности и писать не заказную пьесу для современного театра, а нечто свое, очередное и важное для меня, в ряд прошлых и будущих вещей, в драматической форме. Густоту и богатство колорита и разнообразие характеров я поставил требованием формы и по примеру стариков старался черпать из жизни глубоко и полно...»

И в том же письме он сообщал, что написал первый акт «сложной четырех или пятиактной трагедии. Он в четырех длинных картинах со множеством действующих лиц и сюжетных узлов. Драма называется «Этот свет» (в противоположность «тому»). Ее подзаголовок «Пущинская хроника». Первая картина - на площади перед вокзалом, вторая в комнате портнихи из беспризорных, близ вокзала, третья - бомбоубежище этого дома, четвертая -картофельное поле на опушке Пущинского леса в вечер оставления области нашей армией».

В сентябре 1943 года, согласно донесению осведомителя НКВД, Пастернак возмущался: «Нельзя встречаться, с кем я хочу (речь шла о возможности встречи с одним британским дипломатом. - Б. С.). Нельзя писать, что хочешь, все указано наперед. Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны. Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят - пиши так, а не эдак. Я делаю переводы, думаете, оттого, что мне это нравится? Нет, оттого, что ничего другого нельзя делать. У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю.»

А когда писателям, возвращавшимся из Чистополя в Москву пароходом, предложили оставить запись в книге отзывов судна, Пастернак написал: «Хочу купаться и еще жажду свободы печати».

«Доктор Живаго» и стал исполнением пастернаковской угрозы «писать так, как нельзя». А крамольная запись не помешала ему отправиться на фронт.

Неизвестный же осведомитель сделал опасный для поэта вывод: «Пастернак, видимо, серьезно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, и занимается переводами Шекспира, сохраняя свою «поэтическую индивидуальность», далекую судьбам страны и народа. Пусть-де народ и его судьбы -сами по себе, а я - сам по себе...»

Тут уже присутствует лейтмотив будущей антипастернаковской кампании в связи с присуждением Нобелевской премии.

В пастернаковском архиве сохранились лишь два небольших фрагмента пьесы - третья и четвертая сцены первого действия, очевидно, наиболее безобидные. Основную часть второго фрагмента занимает монолог солдатки Кузякиной - страшный рассказ о железнодорожной сторожке, в переработанном виде ставший впоследствии рассказом бельевщицы Таньки Безочередевой, беспризорной дочери Живаго и Лары. Главные действующие лица пьесы - офицеры Дудоров и Гордон, которые потом перекочевали в этом своем качестве в эпилог романа. В августе 1943 года Пастернак с группой писателей побывал на фронте в расположении 3-й армии, освободившей Орел. От имени всех писателей, участвовавших в поездке, он написал обращение к красноармейцам 3-й армии: «Как веками учил здравый смысл и часто повторял товарищ Сталин, дело правого должно было рано или поздно взять верх. Это время пришло, - правда восторжествовала. Еще рано говорить о бегстве врага, но ряды его дрогнули и он уходит под ударами вашего победоносного оружия, под уяснившеюся очевидностью своего неотвратимого поражения, под давлением наших союзников, под непомерною тяжестью своей неслыханной исторической вины. Тесните его без жалости, и да пребудет с вами навеки ваша исконная удача и слава. Наши мысли и тревоги всегда с вами. Вы - наша гордость. Мы любуемся вами».

Христианскими мотивами проникнут один из сохранившихся фрагментов пьесы, монолог Дудорова, узнавшего, что город сдают неприятелю: