Расшифровано временем<br />(Повести и рассказы)

— Спасибо, майор. Может, еще встретимся. — В мою сторону он даже не посмотрел. — Пора, — кивнул своим.

Цепочкой, за ним, они неслышно зашагали по плотному сырому снегу. Мы смотрели вслед. Странные чувства испытывал я при этом: восхищение и страх, что, едва они скроются, мне снова вспомнится лицо мужика, когда темной ладонью он утирал слезы.

Люди в белых маскхалатах уже вошли в туман и растворились в нем, как капли молока в молоке.

— Пойдем, что ли? — заглядывая мне в глаза, неожиданно спросил Суджаков.

Мы шли рядом. Филимонов позади.

— Тебе сюда, — остановился майор у тропинки, путавшейся в низком черном кустарнике. — Иди, принимай взвод. Я Котельникова предупредил. На рассвете наступаем. — И, будто не ожидая от меня никаких ответных слов, поглубже надвинул кубанку и пошел прочь.

Я остался один. Надо было поторапливаться, чтоб найти еще дотемна свою роту.

Двадцать четвертый

Городок пропах пылью. Взбитая тысячами ног, колесами автомашин и повозок, пыль втягивалась в улицы вместе с запахами пота, бензина, ружейного масла. Тяжелая, плотная, она оседала на придорожные кусты, тусклые и неподвижные, на брезент кузовов, на камень домов, на металл, на влажные лица и руки людей. И все от нее становилось серым. В этом колыхавшемся потоке, в движении ног, рук, колес, изнывая от жары, чувствуя над губой росинки пота и мечтая о ведре холодной воды, в которую хорошо бы окунуться лицом, а затем попросить, чтоб тебе выплеснули ее на спину, — в этом душном потоке двигалась вместе со всей дивизией Варя. Сидела она в крестьянской бричке, в которую пригласил ее старый поляк, пожелавший въехать в родной городок вместе с советскими частями, шесть часов назад перешедшими польскую границу.

Винтовку Варя осторожно сунула в сено, предварительно проверив чехол на оптическом прицеле, а сверху положила свой вещмешок. Сидела она рядом с поляком, возбужденно и без умолку говорившим. Он восторженно ахал, восклицал, показывая кнутовищем на катившиеся рядом танки, орудия разных систем и калибров:

— Ну, холера ясна!.. Тшимайся, герман!.. Вьё, вьё! — понукал он рыжую кобылу, весело сверкая серыми глазами, сдвигая на затылок с разгоряченного красного лба зеленую велюровую шляпу с темной от пота, выгоревшей лентой.

С Варей он говорил по-русски и был страшно доволен, что не забыл «ензыка россыйскего», который знал еще с детства. А она слушала, то рассеянно глядя по сторонам — на воспаленные, распаренные лица солдат, то кося глазом на небритую, в седых щетинках щеку поляка, на аккуратные, закрученные кверху кольцами острые кончики его усов — белые, с желтыми подпалинами снизу.

«Вот тебе и заграница, — думала Варя. — Все проще, чем представлялось. И бричка, и рыжая лошадка, и этот поляк в белой рубахе с грязными манжетами, в смешном черном жилете…»

Они ехали по улице, где целых домов почти не осталось. Был хаос кирпича, ярко-красного на местах излома, разноцветной штукатурки, балконных, извитых взрывом прутьев, искореженной кровли. И над всем этим — уже другая, розоватая пыль, а в ней люди с кайлами, ломами и лопатами. Иногда они прекращали работу — женщины вытирали платками, висевшими на шее, скулы и подбородки, подправляли выбившиеся из зачеса пряди волос, мужчины, голые до пояса, с лоснившимися в лучах августовского солнца плечами и спинами, закуривали — и все разом смотрели на двигавшуюся массу войск. Кто-то из мужчин, заметив бричку поляка, крикнул ему сквозь грохот и лязг:

— Гей, Франек! Цо ты робишь, старый батяр?! Ты юж сам маш таку цурку![11]

Довольный этой шуткой, тем, что его заметили вместе с Варей, поляк загоготал, вытащил пачку немецких сигарет и сказал Варе:

— У меня такая дочь, как ты. Веславой звать. Ай-яй! — покачал головой старик. — Така млода и юж на войне!.. — Он вздохнул. — Эта улица, где мы едем, называется Ягеллонска. Слышала, жил такой круль наш — Ягелло… Была и улица. А теперь одни камни. — И, поводя кнутовищем, стал показывать, что где находилось на этой улице. — Тут кафе пана Ляссоты. — И она увидела в проломе расписные яркие стены и то, что некогда было зеркальной стойкой. — А тут парикмахерская Фишмана. — И она увидела кусок уцелевшей фасадной стены с намалеванными ножницами над завитою, в бигудях, женской головкой. — Тут… ладно… тут неважно. Заведение было одно, пся крев. А дале — дом пана профессора Скавроньского, лекаж-хирург. — И она увидела тяжелую, из серого мрамора лестницу с медными кольцами, которая не вела никуда, просто в зиявшее небо. — А тут, где поворот на плац, была синагога. Триста лет стояла. — И она увидела глыбы камня с остатками аскетически белой штукатурки, голой, без единого узора… — Ляссота ушел в партизаны, Скавроньский в Освенцим, Фишман в Треблинку, — поляк покачал головой и развел руками. — А я знал их фамилии сорок лет! Сорок лет! Вшистце жице!..

Бричка их катила уже по булыжной мостовой. Почуяв дом, лошадь пошла резвей, кованые колеса попадали то в выбоины, то на выпершие булыжины, бричка громко тряслась, и у Вари смешно подергивался подбородок.