Расшифровано временем

Я спрашиваю у тебя совета. Ты знаешь, как мне дорог дневник, и знаешь, чего я боюсь.

— Отдай его Марии. Пусть отправит почтой твоим родителям. Никто не станет вскрывать сотни мешков и искать его. Сейчас не до этого. Русские на окраинах Берлина. Дай бог, чтобы этот почтовый мешок успел туда добраться… Это мой совет. А там поступай как знаешь…

Что ж, в его словах был смысл.

Я заверну свою тетрадь и дневник русского в упаковочную бумагу от патронов, оберну куском маскхалата, перевяжу и отдам Марии. И если господь добр, он сохранит пусть не меня, но хоть это…»

— Зачем ты купил этот кошмарный торт! — возмущалась Алька. — Ты же знаешь, я не люблю бисквит. Лучше бы взял несколько эклеров и безе.

— Какая разница? Мне лишь бы сладкое, — засмеялся Женя. — Бисквит так бисквит, — поддразнивал он.

— Плебейские вкусы! — фыркнула Алька. — Ему лишь бы розочки из крема.

— Не ворчи, — сказала ей Наташа, — лучше помоги мне на кухне.

Они вышли. Мы остались вдвоем. Алькин парень был недурен собой: высокий, жилистый, с подвижными мышцами широкого лица, даже при разговоре на челюстях перекатывались узлы желваков, под темными бровями весело отблескивали зеленоватые глаза. Когда знакомились, не тряс мою руку, а, плотно поймав в широкую ладонь, чуть сжал, представился: «Евгений Копылов», — и тут же разгреб пятерней густые каштановые волосы.

Он понимал, почему я здесь, но не было в его движениях и словах ни скованности, ни развязности; он выглядел старше Альки лет на семь-восемь и вел себя со мною с той свободой и естественностью, которые возникают у людей, привыкших полагаться на себя и самостоятельно принятые решения…

На столе уже стояла бутылка коньяка. Посмотрев на нее, Женя сказал:

— У меня есть спирт, с Севера. Я это — не очень, — кивнул он на коньяк. — Как вы насчет спирта? Употребляете?

Я давно не пил спирт и с охотой принял предложение.

Он оглянулся, присел к боку буфета, пошарил рукой в щели между буфетом и стеной и вытащил зеленую бутылку с фирменной этикеткой «Питьевой спирт».

— Загашник мой. От Натальи Федоровны, — сказал он, смеясь.

— Не одобряет?

— Как все мамы, тещи, бабушки.

— А вы любитель? — спросил я.

— Умею. Но без склонности. Так, при случае… Разводить будем?

— Можно и неразведенный… — пожал я плечами.

Наташа и Алька сновали из кухни в комнату, накрывали на стол. Затем сели, ужин начался. Алька моментально завела разговор на какую-то институтскую тему, защищала некоего доцента с кафедры философии:

— Но он фронтовик к тому же! — воскликнула она.

— К чему «к тому же»? — спросил Женя. — В том- то и дело, что этого «к тому же» у него нет. Да и вообще, что за аргумент, что за способ мерять людей: «Мы воевали, а вы нет». У него это единственная оценочная категория. Не переношу этого! Воевали-то тоже разные люди. Разве среди них не было злых, жадных, двуличных, глупых?! Разве воевали исключительно высоконравственные, идеальные? Нет, это не может быть мерилом человеческих достоинств, которые не доказаны и не подтверждены другими средствами сегодня. — Женя встал. — Воевали, имея в виду сегодняшний день.

За ним, на уровне его плеча на стене висела фотография Виктора. Алька Лосева и Женя Копылов познакомились через месяц после смерти Виктора. Глухим и немым довелось ему быть в собственной квартире в дни, когда в ней появился новый мужчина, который, очевидно, станет мужем его дочери. Как бы сложились их отношения — Виктора и Жени? Не об этом ли сейчас думала и Наташа, глядевшая в ту же сторону, что и я: на высвеченное, с резкими углами теней лицо Жени и фотографию Виктора, темным пятном проступавшую из глубины?..

Ушел Женя около одиннадцати. Алька отправилась провожать его до троллейбуса.

— Ну что? Как парень? — спросила Наташа.

— Взрослый и, по-моему, серьезный. Ну, а там — бог знает, — пожал я плечами.