Расшифровано временем

— Хорош у нас карп, Виктор Фомич? — словно окликая Суханова, спросил Мусий Петрович. Вкус- то какой! Не то что в иных местах, нефтью воняет. Съешь такого, цельный день потом керосином отрыгиваешь. — Он вытер жирные пальцы о траву и полез в карман за куревом. — Отец твой хаживал ко мне на карпа. Любил беседовать, — Мусий Петрович сузил пьяно покрасневшие, заслезившиеся глаза, — мы ведь с ним, почитай, всю жизнь выясняли, отчего он Людмилу-то, сестру твою, не отдал мне в жены. Да так и не выяснили, — покривил он в улыбке губы. — А ты про это и не знаешь… Все говорил он мне: «Неровный ты человек, Мусий. Где отчаян не в меру, а где смолчишь не вовремя». Возражал я ему: «Живу, как все. Всем плохо — и мне плохо. Всем хорошо, значит, и мне хорошо». Он на это серчал: «Вот-вот, Мусий, душа в рабстве у тебя. Оттого и живешь по хилому закону». И все растолковывал, объяснял, значит, что да как тут неправильно. А объяснял он знаешь как? Будто приказывал. Однако не все это любят, такой манер объяснений. Властен был… Ты, видать, тоже, а?

— Это другим видней, — ответил Суханов.

— Если б только видней… Зол я на него за Людмилу, — хмельно покачал головой Мусий Петрович. — Ходу не дал ей, при себе держал вроде от большой любви, но для своего удобства.

— Что ж ты так о покойнике, Петрович? Неприлично, — сказал Чемерисов, глянув на Суханова.

— Ладно, бог простит, да и ты не серчай, Виктор Фомич. Человек ты вроде сторонний, от родни вдалеке прожил. Однако не чужой им. Поэтому и сказал тебе, не кому-то…

Потом Чемерисов и Суханов сняли пиджаки, закатали рукава рубах и, стоя в лодке, наполовину лежавшей на воде, мыли руки и ополаскивали лица. Суханов сложил ладони корытцем и, зачерпнув из озера, долго вглядывался, покуда вода медленно вытекала меж Пальцев. Была она прозрачно-зеленоватой, с острым пресным запахом. Утираясь носовым платком, Суханов с удивлением думал о словах Мусия Петровича, о том, что ни возразить, ни подтвердить что-либо он не мог…

Когда кошель с рыбой положили в машину, Суханов тихо спросил Чемерисова:

— Матвей, уплатить надо?

— Он денег не возьмет, — сказал Чемерисов. — Не тот случай. В другой раз не прочь трояк, пятерку заработать, сейчас не возьмет.

— Обидится?

— Может, и не обидится, а брать не станет.

Попрощавшись с Мусием Петровичем, поблагодарив его, они сели в «газик».

Возвращались в Томашев той же дорогой Машину швыряло на колдобинах, и Суханов, сцепив зубы и крепко ухватившись за скобу, повитую синей изоляционной лентой, чуть приподнимался, когда машина проваливалась в очередной ухаб. Откинувшись, Суханов видел молодой затылок Чемерисова с гладкой детской кожей. Узколицый, с седыми висками, Чемерисов цепко держал взглядом дорожную колею, напряженно сжимал баранку, вертел ее без той лихости, с какой умеют делать это опытные шоферы…

Кладбище было старое, с деревянными и железными крестами из поперечно сваренных труб, лаково блестевших черной краской. Хватало и обелисков из наспех выструганных и пропитанных красным досок с фанерными и жестяными звездами. На многих могилах коробились венки — больше из елового лапника с поджелтевшими на кончиках иглами, а были и тоскливо-пышные с алыми и желтыми розами из провощенной бумаги. Кое-где мертвенно и беззащитно в солнечном свете горели воткнутые прямо в землю свечи. И трудно было сказать, что на этом угоре появилось прежде: могилы ли, у которых высадили затем березы, или издавна тут стояла белая роща с редким янтарным просверком стволовой сосновой шкурки, а уж потом заселили эту рощицу мертвецами, облюбовав для них такое тихое и красивое место…

Могилу отца уже обровняли квадратами плотного, с осенней подпалиной дерна. Стоя меж Чемерисовым и сестрой, Суханов, весь обращенный к своему нутру, прислушивался, отыскивая в памяти какую-нибудь чудную мелочь, деталь, связанные с отцом, чтоб откликнулись они в душе его и опечалили — так жаждал он сейчас ощутить эту печаль. Но в гулко опустошенном его сознании ничего не отзывалось, и только удивлением звучал вопрос: «Да разве я его не любил?!» «А почему ты считаешь, что любил? — отвечал Суханов себе. — Оттого, что сейчас спросил себя об этом и подумал: мол, как же иначе?.. Люда, Люда любила его, она может объяснить почему, рассказать…

Я уж ничего не могу, разве утверждать: любил! Но как?..»

Воду для цветов сестра принесла в пузатой красной грелке. Суханов налил из нее в литровую банку, воткнул большой букет белых астр и глянул на Чемерисова. Вдвоем они отошли в сторонку покурить, а сестра хлопотала у могилы, расставляя банки с цветами в том порядке, какой в этом случае казался ей лучшим.

— Жаль, что ты не поспел на похороны, — сказал Чемерисов. — Народу много было. Видишь, сколько венков. Все по-человечески сделали.

— Я тебе очень благодарен, Матвей, — отозвался растроганно Суханов. — За заботу, за все…

— Брось ты, — сказал Чемерисов. — Живем ведь, люди, и смерть не мимо нас ходит, как и все прочее.