Рассказ о брате

Я включил торшер, а она почти одновременно зажгла лампу дневного света под потолком на кухне. В углу стоял овальный раскладной столик красного дерева. На полке у дальней стены — портрет темноволосого мужчины с короткими седыми усиками. Рядом с камином пара больших, обитых ситцем кресел и тахта. По другую сторону камина невысокие книжные полки. На кофейном столике лежит «Дэниел Мартин» Джона Фаулза в зеленой обложке, дешевое издание с закладкой между страниц.

— Так больше нельзя, Эйлина, — уговаривал я. — Давай я тебе помогу. Но, чтобы помогать, надо знать, что тебя гложет.

— Не знаю. Я устала от всего.

— Но почему? Что переменилось?

— Я сама переменилась. Мысли стали другими.

— Может, к матери съездить ненадолго? Развеешься?

— Как же это я к ней явлюсь вот такая? Пусть уж лучше ни о чем не знает.

— А как мне со своей матерью прикажешь объясняться?

— Не знаю.

Она приняла таблетку снотворного. Я не стал протестовать. Когда спит, она освобождается от всего, оставаясь наедине со своими сновидениями. Я лежал рядом, мне не спалось. Часа через два я поднялся, зажег камин в гостиной и выкурил сигарету за сигаретой, сколько их в припрятанной пачке оставалось. Наконец меня сморило. Проснулся я какой‑то одеревенелый, глаза резало. На улице занимался бледненький рассвет. Может, надо, подумал я, оставить ее одну? Но была пятница. Надо дотянуть до конца недели. Заварив чай и оставив его настаиваться, я поднялся взглянуть, как Эйлина. Она лежала, будто не шелохнулась за всю ночь ни разу. Лицо безмятежное, веки не дрожат. Стараясь не греметь, я выдвинул ящики, достал носки, смену белья и тихонько вышел. Чистое белье на исходе. Пора отправляться в прачечную да и в магазин: закупать продукты на неделю. Прежде чем уйти, я позвонил дежурному телефонисту, и тот согласился блокировать телефон ближайшие две недели.

В воздухе висел реденький туман, пахло прохладной влажной землей. Яркие головки крокусов горели точно брызги краски. Жирный черный дрозд, исследовавший лужайку, при моем появлении взлетел, точно распознав во мне птичьего губителя. Уже пора расставаться с зимой: перекапывать землю, рыхлить, удобрять и выравнивать лужайки. Нужно серьезнее заняться садом. Я пообещал себе, что в этом году обязательно займусь им как следует. Человек живет не только умом. А если единственное, что может постигнуть ум, — тщета… «Он не рожок под пальцами судьбы, чтоб петь, что та захочет». Где мой Горацио? Нет никого, кому открыться. Да и откровения мои вызовут вопросы, на которые не ответишь. Мысленно я перебрал друзей, знакомых, коллег — и не нашел ни одного близкого, с кем можно поделиться. Со всеми своими тайнами шел к Эйлине.

Свернув на школьную дорогу, я увидел впереди в гуще ребятишек Люси Броунинг. Удивительно, как это ее еще не облепили ученики. Я нагнал ее и, притормозив, окликнул. Люси наклонилась к окошку машины.

— Теперь вроде бы и садиться‑то нет смысла…

— Прыгай давай, — пригласил я, — сэкономить пяток минут никогда не лишне.

— Да уж поутру я всегда найду, куда пять минуток пристроить, — усаживаясь, согласилась она. — А уж сегодня — накладки сплошные. Один автобус набит битком, другой опоздал. Я должна бы прийти еще двадцать минут назад.

— А машина где же?

— На приколе. В который раз! За последний год я целое состояние угрохала на ее ремонт. Похоже, надо смириться, что старушка годится только на смятку.

Я улыбнулся. Жаргонных словечек Люси нахваталась от покойного мужа. Он был на десять лет старше ее и воевал во вторую мировую. Как‑то на педсовете она назвала замшевые туфли «корочками». Хьювит тогда только глазами захлопал.

— То ли дело твоя симпатичненькая букашечка, а?

— Надежна, экономична и не требует кучи денег на обслуживание.

— Придется очаровать управляющего банком.

— Ты уж наверняка и так вусмерть его очаровала.

— А в наши дни только такие методы в ходу.

— Да я не про то.

— Да уж, понятно, нет. Льстишь мне. С серой да холодной утренней зари.

Хотя машина еле ползла, все‑таки пришлось затормозить: у самых ворот из‑за группки старшеклассников вырулил наперерез велосипедист. Тормозя, я выбросил левую руку в сторону, упершись в упругую грудь Люси. Она ведь сидела без привязного ремня, и ее бросило вперед. Приспустив стекло, я рявкнул вслед лихачу:

— Эй ты, щенок!.. Останавливаться и не думает! — выходил я из себя.

Велосипедист исчез из виду, прошив толпу на дорожке.

— Здесь положено вести велосипед за руль, а не ездить. А этот наглец даже остановиться не соблаговолил, чтоб ему всыпали. Не знаешь его?

— Нет.

— Я тоже. Он в безопасности.

— Да ну, Гордон! Подумаешь, преступление!

— Согласен. Но ведь им на руку, что школа такая огромная. Нарушителю исчезнуть в толпе — пустяк! И этот нахал великолепно это знает!

Ползя со скоростью пять миль в час, я завернул на стоянку.

— А как жена? — открывая дверцу, спросила Люси.

— Переутомление. Врач прописал ей слабый транквилизатор.

Она подождала меня: я захватил с заднего сиденья папку, плащ и запер дверцу.

— Слыхала, у тебя раздоры с Великим Белым Вождем, — заметила Люси, когда мы двинулись к школе.

— О?