Рассказ о брате

Джойс недовольно стала крутить ручку приемника, пока не поймала музыку. Закурила, уселась в кресло, глядя на огонь и слушая, как под звуки радио слегка потрескивают угли в камине; так она поджидала возвращения Брайена.

Рассказ о брате / A Brother's Tale [1] (Перевела И. Митрофанова)

1

Явился он ночью, звякнув в дверь без пяти двенадцать. Я собирался спать, Эйлина уже легла. Нагрянул. Конечно, газеты я читаю, слышу пересуды: он взял да не явился на календарный матч первой лиги, от очередной игры отстранен, на тренировку пришел пьян — пьянехонек. «Косой, и ноги заплетаются», — сообщил газетчикам товарищ по команде, пожелавший остаться безымянным, «Малыш‑то наш опять, похоже, набедокурил», — поделился я с Эйлиной. Но уж чего за ним не водилось — удирать от неприятностей под крылыщко родителей или вот ко мне. Поэтому, когда в проеме двери обозначился он, я слегка опешил.

— Как, комнатенка для братишки сыщется?

— А, ты. Ну входи, входи.

Я отправился наверх к Эйлине — она еще читала — посоветоваться.

— Заходил кто?

— Это Бонни.

— Бонни?!

— Постель для гостей застлана?

— Да. Простыни чистые. Чего это он так вдруг?

— Укрыться, наверное, понадобилось. Ты спи. Я скоро.

Разумно угощать его виски? Или нет? Ладно, предложу, а пить или воздержаться, ему решать. Бонни, виски не отвергнув, пил, однако, неторопливо — никак не скажешь, что терзаем неутолимой жаждой. Странно польщенный, что пришел он к нам, не к родителям, я не хотел, чтобы у него возникло чувство, что плата за это предпочтение — дотошные расспросы и укоры, чего от наших стариков перепало бы вдоволь. И вот мы старательно кружили вокруг да около, но кружи не кружи, а болячку все равно заденешь.

— Одолели меня, — вырвалось у Бонни.

— А тебе вроде бы нравилось выигрывать. Вспомни, как ты говорил — против меня пусть хоть кто. Лучшего на поле не увидишь.

— Так оно и было.

— А сейчас?

— Стоит поскользнуться — жалости не жди.

— У всякой медали две стороны: любовь и ненависть, поклонение и презрение.

— Вякаешь. Смыслил бы что.

Я пожал плечами, а он заерзал в кресле, словно чуть смутясь своей грубости. Но вот именно чуть.

Я осушил рюмку и поднялся.

— Ладно, мне утром на работу. Постель тебе готова. Так что скачи давай, попрыгунчик.

Глаза полоснули меня злостью лишь миг, он тут же опомнился, братья все‑таки, и пригасил взгляд. Шарахается от легчайшего прикосновения словесного кнута — точно кожа живьем содрана, — уж очень щедро досталось ему этим кнутом: от газетных остроумцев, от хозяев команды, от былых восторженных болельщиков. Чувство у Бонни такое, что случилось предательство; слишком долго и упорно твердили: ах, какой талантливый, ах, какой непревзойденный! — не оставляя ни малейшего зазора на срыв, а теперь он как зациклился. Похожее мне случалось не раз наблюдать у молодых ребят, весьма и весьма перспективных в науке. Соскользнув с горних высей, хлебнув разочарования горше, чем собратья при средних способностях, они, отведав критических наскоков, стремглав катились под уклон, словно подхлестываемые единственной дурацкой целью: во что бы то ни стало опровергнуть первоначальные на них надежды.

Мать растолковывала это попросту: «Нос отхватит, лишь бы лицу досадить…», а отец добавлял: «Как аукнется…»

Не сказавшись Бонни, я на обратном пути из школы заглянул к старикам, считая своим долгом известить о его приезде, не то другие упредят. Но и предчувствовал родительскую обиду: не к ним приехал!

Почему не к ним, я великолепно понимал. Мать судила его поведение, по существу, одинаково с бесчисленными репортерами, допекавшими его настырно и ядовито, только ее попреки, настоянные на любви, жалили еще больнее. Известно матери было только то, что она извлекла из расхожих газет: то есть спрямленные версии. Сообщения давались там коротко и доходчиво — две — три незамысловатые, категорические фразы; вылущивать же суть из подробного мотивированного анализа фактов в солидных воскресных приложениях ей было не под силу. Триумфы Бонни, его слава — это же мечта мальчишек и предмет зависти взрослых! И мать терялась, искренне не умея понять, отчего же Бонни не может вести себя пристойно.

— Дети, быть знаменитостью трудней, чем кажется большинству, — втолковывал отец, зажав зубами черенок трубки, — да, тяготами бремени славы он проникался, но разочарование в Бонни от этого не рассасывалось. Хвастуном отец не был, но все‑таки переживал тихую гордость от того, что он — отец Бонни Тейлора, национального героя. И теперь испытывал стыд за слабовольного повесу, слава которого рассыпалась подобно гнилому пню.

— Да ты представь, — убеждал я, чего это стоит: доказывать и доказывать свой талант. Каждую субботу — судилище. Тысячи болельщиков караулят твое малейшее движение на поле. А вне стадиона каждый шаг подстерегают газетчики. Лично я взбесился бы.

— Но ты ж не Бонни! — заспорила мать. — У тебя и стремлений таких никогда не было. И таланта такого нет.

— Все правильно… — Я пообещал привести его повидаться с ними.