Рассказ о голубом покое

Он тормошил хозяина, из сонной дрёмы выводил толстую хозяйку, и на объёмистый живот каприйской матроны уже скатывались струйки довольного смеха, босоногую девчонку-прислужницу заставлял замирать на полдороге с раскрытым ртом, куда немедленно летела неизвестно откуда взявшаяся конфета, и, не умолкая, с каждым из сидящих за столом перекидывался нужным для каждого словом, замечанием, шуткой.

И скрылся на миг светлый дух, чтобы вскоре появиться в сопровождении трёх мандолин.

Музыканты отвешивали низкие поклоны, княгиня воздушной почтой на кончике воздушного поцелуя посылала Данилё Казакофу:

— Мсье Казакоф, вы прямо очаровательны.

Да, как сам апрель, коварны итальянские мандолины, поющие в апрельский предвечерний час на пороге маленькой траттории, под чьими сводами к сумеркам густеет запах вина, немало пролитого тут.

Они подстерегают неопытных, они плутовски подзадоривают седины, без всякого уважения к ним, они женщинам, как наперсницы, нашёптывают нескромности, девушек подталкивают к пропасти, и девушки с закрытыми глазами покорно идут к гибели, они стариков заводят в тупики, там оставляют их и сами убегают, сладким насмешливым рокотом обещая когда-нибудь вернуться.

Лауридс Рист за порогом угощал музыкантов, фрау Берта присоединилась к нему; это понятно: фрау Берта сказала, что ей хочется на свежий воздух.

А за их спиной, высоко подняв стакан, обводя всех сияющим взором, Данилё Казакоф восклицал:

— Мои дорогие гости… Да-да, сегодня вы все мои гости… Я беру вас всех… Себе… На весь вечер, на всю ночь, до зари…

Доктор Пресслер ткнул своего соседа — Рисслера в бок слегка покачнулся, хихикнул и пробормотал с восхищением:

— Dieser Kerl ist famoes! Какой аппетит, а?

Господин Рисслер брезгливо отодвинулся и процедил сквозь зубы:

— Ваше восхищение отказываюсь понимать. Обыкновенная русская наглость.

Казакоф продолжал:

— Мои дорогие гости, быть может, я измучу вас, быть может, поутру мы все будем бродить сонными, вялыми. Но ведь живут только раз. Только раз в сутки восходит солнце. А разве человеческая жизнь в сравнении со всем макрокосмом длиннее суток? Мы сейчас вернёмся в нашу гостеприимную «Конкордию», мы пошлём своё благодарное «Adieu» этому укромному, но столь пленительному острову, но вернёмся не для того, чтобы спать. Нет! Нет! Не для того, чтоб каждый в своём углу, как скупой рыцарь свои монеты, перебирал в своей памяти золотые блёстки с плаща прошедшей радости. Нет, мы эту радость продолжим, мы её усилим, мы её доведём до апогея! Дорогие мои гости, я приглашаю вас на вечер русских песен и плясок в салоне пансиона «Конкордия». О, с какой радостью я бы всех вас повёз к себе домой, в свою скромную усадьбу с соломенной крышей, где протекало моё детство, где я играл с медвежатами, где моя старая няня купала меня в снегу. Но пока ограничимся салоном многоуважаемого Пипо Розетти. Дорогие мои гости, мы, русские, умеем любить. Наши песни и пляски — это крик и выражение нашей любви. В путь, мои дорогие гости, от веселья к веселью, от безумья к безумью! И да здравствует са мое высшее, что есть на свете — любовь! Я пью за любовь. И по древнему нашему обычаю я разбиваю свой бокал.

За любовь.

Зазвенели, запрыгали осколки.

Меленькая Герта вскрикнула, подалась назад и ладонями прикрыла заалевшие щёки, быстро и тесно сдвинулись стаканы Сельмы Екбом и Кнута Сильвана, и оба стакана задрожали, Лора Гресвик сжала руку Сильвии, и Сильвия Гресвик трижды повторила про себя: «Любовь… любовь… любовь», недоуменно, испуганно и радостно.

На пороге, в багровых отсветах уходящего дня, точно вся залитая огнём, фрау Берта Таубе, запрокинув мёртво-бледное лицо, искала опору; неподалёку Лауридс Рист, пригнувшись, шарил по земле: разыскивал давно выпавшую трубку; борода и губы его отливали красным. 

Глава шестая. Вечер русских песен и плясок

Вечер русских песен и плясок затянулся до трёх часов ночи, прошёл головокружительно.

И, невидимому, благодаря только головокружению, княгиня, когда все разошлись по комнатам, княгиня, которая в салоне забыла свою сумочку, потом на обратном пути из салона по ошибке вместо своей комнаты попала в комнату № 15.

И дверь комнаты № 15, хотя слегка скрипнула, точно выражая некоторое неудовольствие, но приняла княгиню.

Верному фоксику долго пришлось ждать своей хозяйки — фоксику хотелось скорее улечься в ногах своей властительницы, и собачьему сердцу ночное одиночество невтерпёж. И фоксик напоследок заскулил.

И не фоксина ли жалоба, отчётливо слышная в соседней комнате, в комнате супругов Рисслер, так подействовала на фрау Герту, что она — впервые, впервые решительно отстранила от себя мужа.

И только подумайте! — маленькая Герта, эта наипокорнейшая «Frau Blumenkohl», как прозвали её соседки по Cantstrasse, плача, но твёрдо сказала Аугусту Рисслер, что он не мужчина, что любовь его — преступление, что настоящий мужчина никогда не думает о последствиях и не слегка берёт любимую женщину, а полностью и радостно, и что не хочет она его ласк, что они ей омерзительны.