Рассказ о кандалах

С этого вечера Алексея дома почти не видели. Ночевал он редко, забегал между делом: его всюду ждали, он всем был нужен, не знал покоя и не чувствовал усталости: надо, надо, надо. От напряжения лицо его стало тоньше, глаза-ярче, голос-звончее.

В конце марта Совет послал его по неотложному делу в столицу. Домой он забежал перед-отходом поезда. Перецеловал всех и заспешил. Провожать его пошли Матвей и Василий. Он с трудом втиснулся в вагон, покивал оттуда и исчез.

Больше Аникановы не видели его. Дошла весть, что в столице он возненавидел новую власть и ушел добровольцем на фронт. А в начале осени докатилась и другая, енобящая весть: в окопах Алексей призывал солдат с оружием уходить домой и был убит за это.

На голове Матвея в несколько дней побелели последние темные пятна. В глазах вспыхнули да так и остались зеленоватые искорки горя. Он осунулся и затих. Даже осенью, когда власть взяли рабочие и солдаты, остался равнодушным ко всему. По привычке ходил изредка на митинги, слушал новые речи, недоверчиво озирался, искал чего-то на лицах и уходил.

Конец войны ужаснул его. Россия представилась ему маленькой, ощипанной, а бредущие с войны солдатыпонурыми, униженными. Место войны вставало в его воображении широким полем, перерезанным канавой. Из-ва канавы в понурые, униженные спины несутся улюлюканье, издевки и смех. В груди щемило.

Один случай оживил было Матвея. В начале зимы в заводском клубе было назначено собрание памяти Алексея. Матвей узнал, что там уже висит нарисованный с фотографии портрет сына, что на собрании будет прочитано написанное им перед смертью письмо. Матвей стал стройнее, на приглашение отозвался охотно:

- Приду, приду, как же...

Но когда его попросили подарить клубу кандалы Алексея, посмутнел, сжался и отказал:

- Не дам.

- Почему?

- Так! Им и у меня не тесно.

Больше от него ничего не добились. На собрание вместо себя он послал Василия. Сам два раза подходил к клубу, но войти в него не мог. Сжимал в карманах кулаки и шептал:

- Не воротишь, словами Алешки не воротишь...

Василий сидел на вечере в первом ряду, слушал и удивлялся. Узнал, что смерть его брата-горе рабочих, что брат-это не Алешка, каким представлял и знал его он, Василий, а значительнее, нужнее, дороже, незабываемее. Но больше всего его поразили слова о кандалах брата. Выходило, - они не простое железо, нет, - они звоном говорили заводу и городу о свободе, будили спящих...

XIII

Богачей выселяли из домов. Магазины, склады, мастерские переходили в руки Совета. Заводом, железной дорогой управляли свои. Начальники, мастера стали меньше, тише, а иные исчезли совсем. Стало вольнее, проще. Казалось, надо приложить еще немного усилий, терпения-и будет совсем хорошо.

Но таяли дрова, уголь, хлеб и керосин. Все меньше и меньше подвозили их. Тогда на заводе заметили: товары, пища, вещи уходят на чердаки, в ямы, в подвалы. Тогда, заводские остро почувствовали и увидели, что вокруг них за углами притаились обиженные, выбитые из копен враги и песком клеветы порошат глаза, шепчут: "А ну, ну... постройте, сделайте..." и смеются: "Хе-хе-хе-хе..."

Злоба и ярость светились в глазах лавочников, купцов, чиновников, мещан, богатых крестьян, - отовсюду слухами, шопотом расползались уныние, робость и тоска.

Заработка нехватало на хлеб, дни упирались в муть и тревогу. На заводе ширилась настороженность, в сердца входили сомнения, апатия. Мастерские работали все тише, ленивее. А весной в рабочую пору необычно всхлипнула сирена, и стали станки, смолкло железо.

Рабочие выбежали во двор, к помосту, с которого говорипи ораторы, и потребовали вожаков завода, вожаков Совета:

- Что вы делаете с нами?! За что мы работаем?!

- Где хлеб?! Что будет дальше?!

- Где то, что обещали?!

- На все накладываете руку, а сами ничего не можете сделать?!

- Гнев и боль полыхали из глаз, сжимали кулаки, запальчивостью облипали слова и хрипели в голосах.

Все бранились, попрекали друг друга, искали виновных и не находили их.

Матвей качался в толпе и непонимающе глядел по сторонам: завода нет, все врозь. Прошлой весной был завод: тысячи сердец, но одно, тысячи душ, но одна, да, да, одна большая...

А Алешка, а его слова, а его голос? Они всех наполняли дрожью веры и растили крылья... "Где же это? Как же без этого? Ведь..."

Матвей, не додумав, задохнулся вдруг нахлынувшим жгучим чувством, пробормотал:

- Ведь у меня, у меня же, - и порывисто ринулся домой...

Сердце его гремело в груди барабаном. Он торопливо снял со стены кандалы, сунул их под пиджак и, боясь опоздать, побежал назад. Он верил, что в груди его не зря барабанит, и с криком:

- Слово! Дайте слово! -врезался в бушевавшую толпу.

- Какое тебе слово? Не лезь!

- Слово!

- Аниканову слово!

- Слово Алексея отцу!

- Дайте! Иди, Матвей!

- Тсссс...

У помоста Матвей уже ничего не слышал и не понимал, - взбежал по ступенькам, шикнул:

- Ша1-выхватил из-под полы кандалы и поднял их.

Звон цепей скомкал голоса. Матвей захлебнулся

наступившей тишиной, с трудом выдохнул ее и хрипло

спросил:

- Видали?